«Война рождает совершенно немыслимых людей, наделяя их нечеловеческими мыслями», — еще раз утвердился Скорцени в давно открывшейся ему истине. Он вдруг вспомнил о великом психологе войны Штубере. Похоже, что этот случай как раз для его книги.
Часовой, охранявший казарму смертников, услышал их голоса и, приблизившись к обрыву, с откровенным любопытством прислушивался к разговору. Однако ни Скорцени, ни графиня Ломбези не обращали на него внимания. Этот гладиатор Второй мировой стоял там, словно у подножия трибуны римских сенаторов: приветствуя и моля о пощаде.
— Почему же вы не сказали об этом? Намекнули бы, что ли… — в голосе штурмбаннфюрера прозвучало искреннее сожаление гимназиста, раздосадованного тем, что не сумел воспользоваться минутной слабостью влюбленной однокурсницы.
— А вот за то, что я не решилась прямо сказать вам… предложить это… меня действительно следовало расстрелять. Именно так я и поступила с собой, поняв, что ни вы, ни смерть мною так и не овладели.
— Расстреляли сами себя?
— Это была мучительная казнь. Длившаяся много дней.
— Вы неподражаемы, княгиня, — вновь рассмеялся Скорцени, но, заметив, что Мария-Виктория испуганно прижалась щекой к его груди, словно ищущий защиты ребенок, оглянулся.
Буквально в трех шагах от них стояла Фройнштаг. Уже затянутая в погребальную черноту эсэсовского мундира, в сапогах и пилотке. Кобуру она расстегивала тоже очень хладнокровно, хотя и торопливо, как и полагается офицеру, поднятому по тревоге…
Оставив шестиместный «мерседес» с охраной у подножия горы, Гитлер в сопровождении двух телохранителей прошел по тускло освещенному коридору-тоннелю к лифту.
Пробитая в могучей скале шахта, как и сама горная резиденция фюрера «Орлиное гнездо», до сих пор оставалась гордостью Бормана, под руководством которого в тридцатые годы тайно возводилось все это альпийское пристанище вождя. О чем рейхслейтер не раз самолюбиво напоминал Гитлеру.
Однако сейчас Бормана рядом с ним нет. За все годы войны это был первый визит Гитлера в Бергхоф без рейхслейтера. На бергхофский аэродром он прибыл всего два часа назад. Причем прибыл тайно, словно бежал из Берлина, бежал ото всех сразу — тех, кому он все еще нужен был и кто обожал его; и тех, кто давно охотился за ним, подсылая убийц; от друзей и недругов; от разуверившегося в нем генералитета и все еще молящихся на него газетчиков Геббельса.
Все окружение фюрера считало, что он бывал здесь необъяснимо редко. А ведь сколько сил затрачено на строительство этой ставки! Кое-кто даже позволял себе подтрунивать над Борманом, что все его инженерно-архитектурное чудо, возведенное на вершине горы Келштейн, давно отвергнуто Гитлером и останется памятником услужливой ненужности. На что Борман неизменно отвечал мстительным молчанием и таинственной глубокомысленной улыбкой.
Во-первых, он знал, что в «Орлином гнезде» фюрер бывал значительно чаще, чем об этом извещено окружению. Во-вторых, его поражало, что эти сующие нос не в свои дела недоумки, вроде Геринга и Йодля, так и не поняли: поднебесный замок создавался вовсе не для того, чтобы фюрер выслушивал там чье-то безмозглое лепетание по поводу очередных поражений на фронтах и доносы друг на друга. Только он, Борман, да начальник личной охраны группенфюрер СС Раттенхубер оставались в курсе того, что ни одно посещение «Бергхофа» не обходилось без тайного полуночного восхождения фюрера на вершину горы. Полуночного восхождения. Тайного!
Как всегда в таких случаях, миниатюрный замок на Келштейне вновь был очищен от охраны и прислуги и предстал перед фюрером поднебесной обителью владыки гор — таинственной и внеземной. При свете луны римские колонны, которыми была окаймлена галерея, венчавшая пышный подъезд, казались еще более внушительными, придавая «Орлиному гнезду» помпезную величественность храма. Открытая всем ветрам и лунам, терраса напоминала то ли взлетное поле секретного горного аэродрома, то ли посадочную площадку инопланетян, на которой вот-вот должен приземлиться очередной солнечный диск[20].
Остановившись у входа на террасу, фюрер прошелся ледяным взглядом по залитому лунным сиянием посадочному полю, и сопровождавшему его Раттенхуберу вдруг показалось, что вождь видит нечто такое, чего не может, не способен… чего просто-напросто не дано видеть ему.
— Когда-нибудь, Раттенхубер, мы возведем здесь Верховный арийский храм.
— Место избрано самим Провидением. Когда бы ни поднимался сюда — мороз по коже.
— Это будет храм нашей победы, — размышлял Гитлер уже наедине с собой. — Храм великого возрождения арийской расы. В сравнении с ним все храмы античности покажутся жалкими часовенками.
— Мне приходится сожалеть, что не смогу увидеть его, — негромко проговорил начальник личной охраны, оставаясь за пределами галереи.
Он никогда не поднимался туда вместе с фюрером. И лишь однажды решился постоять на ней вот в такую же ослепительно лунную, наполненную музыкой высших космических сфер ночь. В полном одиночестве. Втайне ото всех. Ему хотелось постигнуть те же чувства, которые обуревали здесь фюрера Великогерманского рейха, постичь суть той незримой связи, что соединяла его в минуты молитвенного созерцания с вершинами гор и поднебесьем. Когда-то, будучи еще полицейским ландсбергской тюрьмы, в которой отбывал свой срок путчист Адольф Гитлер, он точно так же пытался проникнуться мыслями, осенявшими будущего фюрера в его работе над рукописью бессмертной «Майн кампф». Со временем, когда эта книга стала общепризнанной библией национал-социализма, группенфюрер, по простоте своей душевной, не раз говорил себе: «А ведь ты находился в той же тюрьме. У той же камеры. И тебе никто не угрожал обысками… Однако книгу написал ефрейтор-путчист, а не ты, законопослушный полицейский».
— Неправда, Раттенхубер, вы еще успеете постоять перед Верховным арийским храмом на коленях. Впрочем, нет. Это будет храм, перед святынями которого никто не должен будет ни становиться на колени, ни падать ниц. Единственный храм, где от правоверного прихожанина потребуется не согбенная покорность судьбе, а гордая осанка и осознание собственного достоинства. Вот что это будет за храм, Раттенхубер!
— Он станет таким, каким пожелаете увидеть его, мой фюрер. Подчиняясь вашему приказу, я оставляю вас.
Фюрер согласно кивнул. Раттенхубер достиг тех уму не постижимых высот подчинения, когда во многих случаях ему не нужно было что-либо приказывать, он уже сам уверял верховного вождя в том, что тот приказал то, чего на самом деле еще не приказывал. Раттенхубер удалился, и вместе с ним развеялись последние напоминания о какой бы то ни было причастности горного замка ко всему остальному миру землян.
Оставшись в одиночестве, фюрер несколько минут стоял с закрытыми глазами. Он сосредоточивался. Доводил себя до той стадии самоуглубленности, когда его сознание начинало озаряться фантасмагорическими видениями некоего неземного бытия.
— Ты явился в этот мир только для того, чтобы вспахать его идеей сверхчеловека, — произнеся эти слова, фюрер внутренне напрягся. Они принадлежали не ему. Они были ниспосланы, медиумически нашептаны Высшими Силами. Он лишь повторяет то, что ему позволено воспринять. — И мир содрогнулся, когда ты восстал против него, против привычного миропорядка. А ты восстал. Да, восстал. Потому что смысл твоей жизни в том и заключается, чтобы очистить человечество от скверны мизерного бытия, от презренных недочеловеков. Звездное поле жизни должно быть подготовлено для того, чтобы на нем наконец смогли взойти ростки нового интеллекта, нового образа мышления, нового мира…
Фюрер открыл глаза и увидел перед собой озаренные лунным сиянием скалистые вершины Баварских Альп. Они пылали, словно кладбищенские свечи в ночь поминовения.
— Но я еще жив! — услышал великий пахарь Вселенной свой собственный голос. Он звучал уверенно и зычно. Поднебесье отражало его, подобно стоголосому куполу кафедрального собора. — Всю жизнь свою я прожил, решительно ничего не желая для себя лично. Моя жизнь, вся моя борьба подчинены одной-единственной цели — расово очистить германский народ. Возродить великую арийскую расу господ, способную воспринять и утвердить в этом подлунном мире новый порядок.
Гитлеру вдруг показалось, что луна как бы раздвоилась, и от нее отделилась сияющая полусфера. Она медленно приближалась к гряде вершин, пока не растворилась в ночной мгле далеких предгорий.
— Я сделал все, что велело мое великое предназначение. Я взорвал устоявшийся мир презренного торгашества и бюргерской пресыщенности! Наполовину очистил Европу от цыган и иудеев. Но теперь мне нужна ваша помощь! Германия оказалась обессиленной посреди разгневанного скопища варваров. Несметные орды набегают на границы рейха, подобно цунами. Вы слышите? Мы истекаем кровью, и силы наши уже на исходе! Они на исходе. И никакое напряжение воли германского народа не способно остановить эти орды, ибо несть им числа! Так вмешайтесь же!
