Это он-то «сквозил»! Ходил по улицам Севастополя, по магазинам. В задумчивости простаивал у прилавка, где продавался большой, на двенадцать персон, чайный сервиз. В комиссионном магазине интересовался, сколько стоит шкаф. Двустворчатый зеркальный шкаф знал себе цену и, словно в насмешку, стоил на пять рублей выше лейтенантской зарплаты. Сергей шел к себе, на улицу Щорса. Поднимаясь в гору по лестнице, считал ступеньки. Их было восемьдесят восемь…
Тогда в личной жизни Мошенского были трудные времена. Вера была далеко. Училась в институте, а он ее ждал и жил мечтою о дне встречи.
Тот шкаф он так и не купил, но зато приобрел хороший круглый стол, который пришлось весь развинчивать, чтобы пронести в двери квартиры…
На стене поместил фотографию — Вера, улыбающаяся, в его командирском кителе и фуражке. Приходя в свою комнату, Сергей шутя вслух здоровался с ней. Говорил, словно она могла ему ответить: «Я, между прочим, 16 литров керосина купил. К твоему зимнему приезду».
А в комнате по-холостяцки витал запах пыли и папиросного дыма (зимой — еще и сырости).
Мошенский снимал китель. В тельняшке по-хозяйски выходил в коридор. Терпеливо ждал, пока из старого медного крана набежит вода. Брал швабру… Через десять-пятнадцать минут полы блестели, пыль исчезала, и только тогда он мог присесть к самодельному радиоприемнику, покрутить ручку настройки, поймать радиостанцию Коминтерна, послушать музыку, отдохнуть…
За стеной, в соседней квартире, жили Дукальские. Иногда, если Валериан, служивший штурманом на одном корабле с Сергеем, тоже был на берегу, они заходили на звуки музыки. Валериан любил пошутить, поспорить, подымить папиросой. С его приходом комната как бы уменьшалась в размерах. Становилось весело, по-домашнему уютно. Его миловидная бойкая жена не могла и минуты посидеть спокойно. «Ребята, давайте танцевать!» Хватала Сергея за руки, тот слабо упирался, возражал, но в конце концов сдавался. Вставал, большой, неуклюжий, осторожно вел в танце свою партнершу по нескольким свободным метрам комнаты. Валериан подхватывал легонький венский стул и, прижав его к себе, выписывал замысловатые па, посмеивался: «Что делать, что делать, если у кавалера нет дамы!»
Потом Дукальские уходили, и Сергей оставался один. Писал Вере письма. Считал дни до отпуска.
В зимние вечера топил печь. Сидя на поваленном табурете, любил задумчиво смотреть на жаркое пламя…
Накупил радиодеталей, стал собирать новый радиоприемник. Дымил канифолью, напевал, чтобы было веселее. Но песни, как нарочно, шли на ум только лирические. «Утомленное солнце нежно с морем прощалось. В этот час ты призналась, что нет любви…» «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир сотни тысяч цветов, снятся твои золотистые косы…» И все в таком духе…
Как-то пришел лейтенант Щербань. Узнал, что Сергей на берегу. Пришел с «деликатной просьбой» — чтобы Сергей уступил ему эту «все равно пустующую квартиру». Обстоятельства сложились так, что, пока молодые супруги находились в отпуске, хозяева комнаты отказали им, и теперь надо было Щербаням подыскивать новое жилье. Обращаясь к Сергею, Щербань был уверен, что тот не откажет. А Сергей отказал: «Я жду Веру. Она скоро должна приехать».
Щербань не выдержал, съязвил: «Скоро? Ты ждешь ее уже год! Извини, конечно, но я не понимаю твоих сверхсовременных взглядов на брак. Она — там, ты — здесь. Учиться, между прочим, могла бы и заочно». Мошенский сухо ответил Щербаню, что не его это дело. Тот обиделся! «Верно, не мое… Только я не ожидал, что ты можешь жить по принципу: ни себе, ни людям. Ромео!» Хлопнул дверью.
И Щербань туда же! Бьет по больному месту. Почему все они, глядящие на него со стороны, твердят ему о напрасной потере времени, почему им на ум приходят только эти сравнения с влюбленным Ромео?
Можно подумать, что он только тем и занимается, что любит и страдает! Он живет, работает и мечтает. Да, работает и мечтает о счастье. Как все люди. А что касается любви, она у него не мелкая, не обывательская. Он пишет Вере: «Жена моя! С каким уважением говорю себе эти слова — «жена моя»…
Это хорошо, что ты продолжаешь заниматься в институте. Я вытерплю все. Хотя так хочется, чтобы ты была рядом».
Или: «Приехали Дукальские. Был с ними. Мне, честное слово, отчасти завидно на них смотреть: они вместе.
Но в то же время горжусь, что ты, несмотря на замужество, не прекращаешь учебы, станешь большим человеком. Горд я тем, что по-коммунистически отношусь к женщине, в частности, к тебе, жене моей… Впрочем, некоторые мои товарищи на корабле смотрят на меня, как на чудака, что разрешил тебе учиться, что ты уехала от меня».
Мошенский работал самозабвенно. По итогам года первая башня была объявлена лучшей, передовой на корабле. К Сергею Мошенскому пришла первая командирская слава, пришло командирское признание. О нем говорили, его подразделение ставили в пример. Даже служивший на Балтике в авиационных частях брат Сергея, военинженер Александр Мошенский, услышал как-то по радио о его успехах. Встретившись в отпуске, в Харькове, спросил: «Как это тебе удалось?» Сергей, по обыкновению, отшутился: «Да так как-то… Повезло». И ни слова о трудностях во время стрельб в море, ни слова о благодарности большого флотского начальника…
Теперь октябрь сорок первого. Пятый месяц войны. В штабе небось говорят, что от нее толку, от поставленной впереди Севастополя плавбатареи?! Ни одного сбитого самолета. Разве что сегодня командир «Бодрого» доложит о помощи ему…
Подошел Середа:
— Ну что ж, товарищ командир, надо народ поздравить еще с одной ощутимой победой. Отогнали стервятников. — Он был оптимистично настроен, и, странное дело, состояние комиссара передалось Мошенскому, сбило горький осадок. Он молодец, комиссар. Надо ободрить людей, разъяснить, что сделанное сегодня — весомый вклад в борьбу против фашистских захватчиков.
— Да, надо как-то встряхнуть людей, Нестор Степанович. Вот только как лучше это сделать?
Середа задумался. Брови сошлись у переносья в одну линию, смуглое лицо было непроницаемо спокойным. Во-первых, назовем лучших, отличившихся комендоров… — Середа загнул короткий сильный палец. — Во-вторых, сейчас же соберу агитаторов. Доведем опыт лучших до всех. В-третьих…
— Нестор Степанович, — осторожно перебил его Мошенский, — а может, есть смысл помимо того, что вы сказали, нам с вами пройтись по расчетам и самим поговорить с людьми?
Середа не возражал. Конечно, руководство руководством, а личное общение не повредит. И хотя предложение Мошенского несколько комкало только что выдвинутый план, не согласиться с командиром он не мог.
— Лейтенант Лопатко! — окликнул Мошенский стоявшего возле возбужденных комендоров командира стотридцаток. — Будете старшим на мостике!
— Есть! — бодро отозвался розовощекий Лопатко и заспешил сменить командира.
— И еще вот что, комиссар… — сказал уже на палубе Мошенский. — Думаю я Воскобойникова из-под ареста освободить. Не те нынче времена… Как-то по-другому надо… Я сам с ним поговорю, думаю, что он поймет, если уже не понял.
— Ваше право, — отозвался Середа. — Посидеть, подумать в одиночестве иногда полезно. Особенно провинившемуся.
— Так-то оно так, но ведь мы, люди новой формации, к перевоспитанию человека должны подходить по-новому…
— Но сейчас война!
— И все же я Воскобойникову арест прекращаю, — настаивал на своем Мошенский, чувствуя, что перекинутый мосток взаимопонимания между ним и Середой снова стал шатким.
— Ваше право, — спокойно повторил Середа.
«КОЛЕСО ПО ЕВРОПЕ НЕСЛОСЬ…»
Мошенский наконец получил письмо от Веры. Он буквально весь лучился счастьем, что было сразу же замечено.
— Поздравляю, товарищ старший лейтенант! Слышал, ваша семья нашлась и все хорошо, — сказал краснофлотец Донец.
— Спасибо, товарищ Донец, — растроганно и удивленно отозвался Мошенский. Хотел было спросить, что нового у матроса, но вспомнил: семья Донца в оккупации, в Днепропетровске.
Мошенский старался вспомнить, есть ли у Донца дети. Кажется, есть… Донец вообще выделялся среди молодежи плавбатареи своей самостоятельностью, здравостью суждений о жизни, а главное — постоянной собранностью, умением заглушить в себе личное во имя главного, во имя боевой работы. Донец работал графистом в центральном боевом посту, а работа эта, как никакая другая, требовала полной отдачи знаний, быстроты реакции, «свежей головы». Хотелось как-то ободрить, поддержать матроса…
— Думаю, что и вам недолго придется ждать. Выдохнется, надорвется немец. Скоро погоним его с нашей земли. Вызволим из неволи всех наших людей. Надо его крепче бить везде, где можно.
— Да… И нам бы здесь поскорее какого-то гада сбить… Как вы думаете, собьем?
