Грейвс уже зажег спичку и дал огня. Они закурили каждый свое.
— Третьему от одной спички не полагается, — сказал Грейвс коменданту. — Плохая примета, — он усмехнулся. — Плохо жить с нами, оккупантами, доктор? Вы почему остались — не успели уйти или рассчитывали на лучшее?
Доктор зажег еще спичку: его сигарета не раскуривалась.
— Мне бы хотелось, чтобы мы вернулись к вопросу, ради которого я сюда пришел. Ведь ваша армия не воюет против детей, не правда ли?
Грейвс промолчал.
— Доктор Тростников не ладил с советской властью: он находился в тюрьме в тридцать седьмом году, — негромко сказал комендант, повернувшись к Грейвсу.
— Это так? — спросил Грейвс. — За что вы сидели в тюрьме? Политика?
— Нет, просто произошла ошибка, — сказал доктор.
— Вам выгоднее сказать, что вы были врагом советов, — заметил Грейвс.
— Я говорю то, что есть на самом деле.
— Гм. И с тех пор вы считаете, что всякий арест происходит только по ошибке? — Грейвс добродушно засмеялся, но вдруг стал серьезен.
— Можно привести сюда дочь доктора? — обратился он к коменданту.
Кнюшке снова вызвал дежурного сержанта и отдал приказ.
В комнате опять воцарилось молчание.
— Где вы достаете эти сигареты? — спросил Грейвс, потянувшись рукой к пачке, лежащей на столе около руки доктора.
Но тот не был настроен говорить на отвлеченные темы:
— У меня старые запасы, — пробормотал он.
Дверь отворилась, и двое солдат ввели Тоню.
Платье на ней было порвано, и когда она шла,
то все время обнажалось грязное, в травяной зелени колено, над которым виднелась широкая царапина. На подбородке и на шее тоже были ссадины. Припухшие глаза смотрели угрюмо и настороженно.
В первое мгновение она не заметила отца, который, взглянув на нее, остался сидеть в кресле, только чуть заметно вобрал голову в плечи.
— К сожалению, по правилам допроса, вам тоже придется выйти, — обратился к нему Грейвс. — Но вам особенно нечего, беспокоиться: ваша дочь не такой уж ребенок, как это вам до сих пор кажется.
Он сделал знак сержанту.
Доктор встал.
— Она разыскивала меня, пока я ходил к больному, — твердо сказал он по-русски, быстро взглянув на дочь.
Девушка коротко охнула, увидев его, и замерла, словно в оцепенении.
Сержант подтолкнул доктора и потом потянул его за рукав.
Они уже были у двери, когда девушка вдруг встрепенулась и крикнула:
— Все удалось, папа! Не бойся за меня!
Доктора увели.
— Мы сами устроили им это свидание, — с досадой сказал Грейвс.
Он все еще был слаб в русском языке и не совсем понял, что она крикнула.
«Не бойся за меня» — это довольно ясно. Это утешение или, может быть, обещание вести себя твердо, не выдавать ничего, что ей известно.
Но что-то она говорила еще? Ладно, разберемся постепенно.
— Садитесь, — сказал он по-русски, указывая на кресло, в котором недавно находился доктор.
Девушка продолжала стоять у стены, не двигаясь с места.
— Вы тоже говорите по-немецки, как и отец?
— Нет, не говорю, — последовал отрывистый ответ, со взглядом, устремленным в пол. — Я вообще ничего не знаю и ничего не буду вам говорить.
Грейвс с минуту молчал, потом сказал с деланным хладнокровием:
— Ну, что ж, в таком случае не будем пока зря тратить время. Отведите ее обратно! Пусть подумает.
Оскорбительный, непонятный допрос, а также неожиданный отъезд из лазарета капитана Багрейчука отравили Смолинцеву все четыре дня, проведенные им в БАО. Старший лейтенант Семенов «прикомандировал» его к мотористам, которые жили в особом блиндаже и занимались осмотром и текущим ремонтом самолетов, несли дежурства, ездили с термосом на полуторке за горячей едой на базу, а в свободное время играли в «козла», оглушительно стукая по столу самодельными костяшками.
При других обстоятельствах Смолинцева целиком захватила бы эта жизнь; мотористы относились к нему с покровительственной ласковостью, называли они его тоже снисходительно «подросток», брали с собой к самолетам и приглашали играть в «козла». Но Смолинцев был задумчив и сдержанно отзывался на их радушие.
На четвертый день утром © БАО приехал старший лейтенант Семенов.
— Отдыхаешь? — спросил он, подходя к Смолинцеву и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Мы тут подумываем, не определить ли тебя в летную школу. Ты как? Возражать не будешь? Вот так я и знал. Дело боевое, хорошее. Послезавтра в лазарете пройдешь медкомиссию. Без нее нельзя. А там уж мы сами тобой займемся.
Смолинцев спросил:
— Не знаете, старший лейтенант, где теперь капитан Багрейчук?
Лицо начальника аэродрома внезапно скривилось, точно он глотнул чего-то очень кислого.
— Там у него передряга какая-то. — Он вздохнул. — Ничего, разберутся, кому положено.
Он ушел, а Смолинцев остался опять со своими думами, однако, мысли о летной школе постепенно овладели им, и он уже начал строить различные планы.
Но через несколько часов все изменилось.
Он как раз уселся играть с мотористами в домино. В это время в блиндаж не то, чтобы вошел, а как бы вкатился небольшой, но полный человек в летном шлеме и короткой шинели. Он спросил, кто тут Смолинцев, и, подойдя, протянул толстую ладонь.
— Синцов, — представился он. — А я как раз за тобой, собирайся.
Тон у него был дружеский и веселый. Он широко улыбался, и маленькие, очень живые глаза его светились добрым дружеским доверием.
Пригибаясь от ветра, они прошли через все поле к взлетной площадке.
Вылинявший от дождей товарный «дуглас», загруженный внутри какими-то тюками и ящиками, казалось, ждал только их. Едва они устроились на одной из жестких скамеек, тянувшихся вдоль фюзеляжа, как он уже завихрил двумя пропеллерами и начал выруливать на старт.
— Куда вы меня везете? — спросил Смолинцев.
— А вот увидишь, — отозвался немногословный майор.
Сквозь маленькое целлулоидное окошко Смолинцев с интересом наблюдал за взлетом. Но время уже клонилось к вечеру, сумерки сгущались, и скоро стало совсем темно. Моторы однообразно гудели, и самолет, вибрируя, нырял в воздушные ямы так, что у Смолинцева перехватывало дыхание.
Синцов же, упрятав нос в поднятом воротнике, спокойно дремал с видом человека, который знает, что делает, и не имеет повода волноваться.
Так прошло часа два, может быть, три. Вдруг Синцов поднял голову. В синем свете маленькой бортовой лампы лицо его было бледньш, как у призрака.
— Никак, снижаемся? — спросил он.
На самом деле, судя по тому, как подпирало дыхание, самолет быстро терял высоту.
Смолинцев тер рукой маленькое окошко и упрямо смотрел в ночь. Но еичего не было видно, кроме рубчатой поверхности задранного вверх могучего крыла, освещенного искрами, вылетающими из выхлопных труб.
Неожиданно раздался мягкий удар. Самолет коснулся шинами невидимой земли, подпрыгивая, покатился по ней и замер.
— Ну, вот и Москва! — сказал, выходя из кабины, пилот.
В синем полусвете кожаный его реглан казался вылитым из металла.
Москва!..
Смолинцев едва не вскрикнул от удивления. Множество самых разнообразных предположений и мыслей всю дорогу роилось у него в голове, но этого он не предполагал. Москва!..
Не без робости взглянул он (в лицо своего спутника. Синцов добродушно зевал. Должно быть, ничего не грозило здесь Смолинцеву, ничего, кроме того, что угрожало самой столице.
Через пять минут они вышли на городскую улицу. Серая лента асфальта тянулась между подстриженными деревьями и громадами домов. Изредка проносились машины, освещая себе путь призрачным, лунным светом фар.
Смолинцеву вдруг показалось: что-то шевелится над ними в мутном ночном небе. Он всмотрелся пристальнее и невольно схватил за руку майора. Какое-то громадное, мягкое, округлое тело неслышно покачивалось в воздухе, будто чудо-рыба, шевеля плавниками.
— Что это?
Синцов усмехнулся.
— Аэростат. Тут их порядком.
Улицы были пустынны. Еле заметные белые полосы обозначали край тротуара. Блестя синими стеклами, подкатил большой, как дом, троллейбус.
Они вошли и помчались мимо темной стены домов. Пассажиры — их было совсем мало — молча входили на остановках, молча платили за проезд, молча выходили.
Через некоторое время Синцов и Смолинцев тоже вышли.
Неприступные, как бастионы, теснились дома. Широкие витрины нижних этажей были заделаны кирпичом или заставлены штабелями мешков, набитых песком. В подъездах, освещенных синими лампами, видны были люди с повязками на рукавах. На крышах угадывались пулеметы, обращенные стволами вверх.
Город приготовился к битве и в то же время жил привычной, обыденной жизнью.
Прямо с тротуара они вошли через массивную входную дверь в нижний этаж серого здания, занимавшего целый квартал.
