— Извиняемся, — пробормотал полковник, тоже пятясь и наступая мне на ногу сапогом.
Мы вернулись на терраску и стали курить, поджидая.
Она очень скоро появилась в цветастом халатике, придерживая рукой собранные на затылке и еще мокрые, не расчесанные волосы.
— Вы к нам?
— Простите за вторжение, — проговорил полковник, — капитана Смолинцев а можно видеть?
— Сейчас он еще на службе.
— Вы, должно быть, Тоня и есть? — полковник, широко улыбаясь, глядел ей прямо в лицо.
— Да, Тоня, — удивленно и медленно проговорила молодая женщина. — А вы…
— Я полковник Багрейчук. А это мой спутник по самолету, — он указал на меня.
Надо было видеть, каким радостным изумлением осветилось ее лицо.
— Багрейчук?! Тихон Сергеевич? Вот уж никогда бы не узнала! Как это хорошо, что вы приехали… Миша ужасно обрадуется… Ой, как это хорошо!..
Она протянула к нему обе руки, и он взял их в свои, говоря:
— Ну, дайте же и я хорошенько посмотрю на вас!
— Уж дали бы хоть причесаться, — слабо сопротивлялась она. — У нас тут, знаете, вода жесткая, железистая, волосы не промыть никак, и когда идет дождь, мы специально набираем воду для головы. А сейчас Митю мыли, вот и я принялась не вовремя.
— Митю? — еще более оживляясь, спросил полковник. — Это сына? Ну, а где же он у вас, показывайте!
— Только уснул, не разбудите, а то его не уложишь потом.
Она осторожно отворила дверь в комнату, поманила нас пальцем и подвела к маленькой кроватке с сетками по бокам.
Митя — крохотное существо с легким пушком на голове, деловито посасывал пустышку, раскинувшись на подушках.
Мы старались не дышать, но он все-таки ощутил наше присутствие и, открыв темные, в пушинках ресниц глаза, секунду смотрел на нас, борясь с дремотой, затем снова смежил ресницы, как бы давая понять, что аудиенция окончена.
Мы удалились на цыпочках.
— Синеглазый — в Михаила! — сказал полковник.
Он начал свои расспросы, из которых я долгое время почти ничего не понимал, как это нередко бывает с не посвященными в то, что волнует собеседников.
Слушая, я наблюдал за молодой хозяйкой. Рассеченный у левого виска маленьким шрамом гладкий, чуть выпуклый лоб, красивые скулы, решительная складочка у нежного рта и то особенное выражение доброты и покоя в глазах, которое так часто бывает у женщины, ставшей матерью, — все это невольно вызывало искреннее расположение к ней.
В это время хлопнула наружная дверь, и минуту спустя в комнату вошла, борясь с одышкой, полная пожилая женщина с продуктовой корзинкой, из которой торчали зеленые султаны петрушки.
— Познакомьтесь — Мишина мама! — сказала молодая хозяйка.
— Значит, и вы нашлись! — заметил полковник, назвав себя. — А то сын, помнится, все огорчался.
— А я и не терялась никогда, — весело возразила женщина. — Тут мы и жили — в лесу под поселком, пока не освободили нас, как раз четырнадцатого ноября — будто теперь помню:
Она широко улыбнулась, показывая ряд светлых молодых зубов.
— По-моему, не я тогда потерялась, а он, Ми-шутка мой! Почти четыре месяца не виделись. Ведь он у меня за это время и под бомбу попал, и из плена бежал, и в Красную Армию записался, и даже невесту себе приглядел! Вот и оставляй их одних, детей-то наших!
Мы все начали смеяться.
Скоро явился и Смолинцев — молодой, с обветренным мужественным лицом, с двойным рядом орденских ленточек на гимнастерке.
Он горячо обнял полковника, поцеловал жену и мать.
Было видно, что все они сильно и горячо рады общей встрече.
Потом, после ужина, долго за полночь, потянулись бесконечные разговоры. Передо мной постепенно вырисовывалась история, связывающая полковника с его друзьями. Вновь повеяло неостывшим пламенем юности, горячим и тревожным дыханием трудных, военных дней. А за всем этим выступала живая судьба людей, их сердца, стремления и надежды.
На стене висел портрет мужчины в строгом черном пиджаке, гладкоголового, с выразительным умным взглядом из-под пенсне.
— Удивительный человек был ваш отец, — сказал полковник, глядя на портрет. — А я, признаться, до тех пор, пока не сбросили атомную бомбу на Хиросиму, не очень-то верил этому немецкому лейтенанту, — впрочем, свои сомнения я держал строго при себе.
— А ты как в смысле учения? — спросил полковник.
— Вот подумываем с Тоней насчет института. Армию жалко бросать, а то бы физикой занялся, разумеется, ядерной.
— Значит, он в тебе все-таки заронил искру, этот Клемме, так, кажется, его звали? — усмехнулся полковник. — Кстати, — продолжал он, — у немцев, стало быть, ничего так и не получилось с атомной бомбой? Не сумели, слава те господи!
— Да, большинство немецких ученых-ядерников покинули страну. И потом все это оказалось значительно сложнее, чем думали вначале. Я специально интересовался: кое-что немцы начали, но были еще, как говорится, на полпути к цели. Наши продвинулись дальше.
— Выходит, для нас тогда эта тайна не была такой уже новостью?
— Да ведь тут многое весьма относительно, — подумав, сказал Смолинцев. — У нас были еще до войны свои мощные циклотроны и прочая техника, но наши ученые не ставили перед собой военных целей, хотя цепная реакция отнюдь не была для них тайной. Что же касается Клемме, то его порыв к нам, в нашу страну, имел для нас большой смысл: всегда важно узнать, что делается в лагере врага. Мне до сих пор больно при мысли, что Клемме не остался в живых. Судя по некоторым запискам, которые у него были найдены, это крупный ученый. Его гипотезы простирались много дальше тогдашнего уровня атомной науки. Но он не верил в счастливое будущее человечества, а без этого ученому нельзя ни успешно трудиться, ни вообще жить.
На рассвете мы с полковником вернулись на аэродром.
Небо было ясным, самолет (поднялся навстречу заре и несколько часов подряд летел, не меняя высоты.
Майор войск СС.
В 1941 году, когда вопрос об осуществлении цепной реакции был предрешен наукой, большинство ученых считало, что получение материала для атомной бомбы, то есть, иначе говоря, отделение урана 235 от урана 238 не представится особенно трудным делом. В действительности процесс оказался таким сложным, что, несмотря на колоссальный масштаб работ, лишь американцам удалось через три с половиной года получить первые бомбы, которые и были сброшены в Хиросимо и Нагасаки (август 1945 года).
О, этот еще живой!
Давай живьем!
Если побежишь, застрелю!
Быстро! Марш! Если побежишь, застрелим.
Работать! Работать!
Что такое?
Подойди сюда!
Пойдем!
Генрих! Мое милое дитя!
Он жив и здоров!
Батальон аэродромного обслуживания.
Реставрация Кремля была осуществлена после войны.
То есть находящимся за пределами опытного познания, «вещью в себе».
