— Верно, джигит. Мы — гора, — подтвердил майор. — Огромная гора, но враг тоже очень силен. Доит всю Европу. Мы отступили. Страшно далеко отступили. Но я глубоко верю: армия наша закалилась в огне и мы раздавим проклятого.
— Ах, гадина, пусть, поганый, замерзнет под нашими снегами! — выругался долговязый.
Иногда в просвете облаков на мгновение показывалось солнце. Лес был задумчив и молчалив. Только порой высоко-высоко слышался гул вражеских самолетов.
Девочка приглушенно плакала.
— Что с тобой, Зина? — успокаивал Бектемир. — Не нужно. Спи, спи.
Стремясь определить время, майор пристально рассматривал небо.
— Где сейчас Глухов, а? — наконец произнес он. — Куда его занесло? Уже прошло достаточно времени.
— Наш студентик, наверное, ушел искать тихую норку, — съязвил долговязый. — Надоело блуждать по лесу. Есть же места потише, поспокойней.
— Чепуха! Возможно, заблудился или упал без сил. Может, в руки немцам попался… Кто знает. Что ты мелешь, человека чернишь, — проворчал Пахомов.
— Ученый джигит он? Книжник? — спросил Бектемир.
— Видали мы таких книжников. В нашей роте был один, — не успокаивался долговязый. — Почти профессор. Пять языков знал. Когда поднимались в атаку, он нырял в пшеницу, кидался в яму. Однажды ночью исчез. Возможно, лижет тарелку у фрица.
— Нет. Глухов — парень с совестью. Это я с первого взгляда почувствовал. Мало ли что может случиться. Кругом враги. Если жив он, обязательно вернется. Обязательно, — твердо подчеркнул майор.
И действительно, не прошло и часа, как, задыхаясь, прибежал Глухов. За плечом винтовка, в руке немецкий автомат.
Все облегченно вздохнули. Пахомов из-под сурово сдвинутых бровей хмуро взглянул на долговязого: вот как!
Глухов из всех карманов высыпал картошку и опустился на корточки ближе к огню.
Пахомов, любовно потрогав каждую картофелину, начал закапывать их в золу.
— Будет обед, друзья! Отведем душу.
— А ну, рассказывай, — попросил майор, с интересом осматривая автомат. — Диск не полон. Жаль.
— А ты молодец, Вася, — виновато улыбнулся долговязый, повернувшись к Глухову. — Признаюсь, я подумал… А ты пожаловал с едой, с трофеем.
— Ничего, — смущенный общим вниманием, отмахнулся Глухов. — Вчера я подобрался вплотную к одной деревне. Тихо в ней. Будто все вымерло. Но кто его знает, что за тишина. Спрятался у околицы. Не решаясь подняться, пролежал так в траве черт знает сколько.
Лицо Глухова помрачнело.
— Сначала доносились до меня песни пьяных немцев, ругательства. А потом вижу — ведут пленных. Наших. Полуголых. Обессиленных. Конный конвой гонит, бьет нещадно. Люди падают, с трудом поднимаются, снова падают.
Глухов, кусая губы, повернулся к огню.
— Слезы на глазах… смотреть не давали, — сознался боец. — Провели пленных. Утихло. Вижу, женщина идет. Позвал ее, она от испуга чуть не упала. Потом пришла в себя, шепчет, что в деревне нет дома свободного от немцев. Но рассмотрела, видно, меня и говорит: подожди, что-нибудь найду, вернусь, когда стемнеет, жди. И ушла. Я лежал не шевелясь до темноты.
Глухов обвел товарищей взглядом.
— Ночью принесла кусок хлеба и вот эту картошку. Когда я увидел хлеб, не удержался. Схватил, начал есть, но тут вспомнил про нашу Зиночку. Вот, — вытащил он из-за пазухи черствый кусок хлеба.
— Сегодня праздник для тебя, Зиночка. Скажи спасибо дяде, — обрадовался Бектемир. — Но не все ешь. Плохо будет. Понемногу.
Глаза ребенка загорелись. Крепко сжав ручонками хлеб, она начала торопливо жевать.
— После этого, — продолжал Глухов, — решил я найти местечко поукромнее и потеплее. Вышел в поле. Залез в стог сена. Мягкое — как шелк, теплое — как шуба. Давно, даже не помню, с каких пор, не знал я такого сладкого сна.
Будто вспоминая приятные сновидения, Глухов замолчал, на миг прикрыв глаза.
— Проснулся от криков, высунул из стога голову. Уже светало. Недалеко от меня два немца грузили на телегу сено. Долго я их рассматривал. Сделал окошечко в своей норе и рассматривал. Вот первый угнал телегу. Другой, с автоматом на шее, с сигаретой в зубах, смотрел то да небо, то на лес. Я и решил пристукнуть его. Но нож у меня был плохой — им трудно зарезать даже курицу. Когда фашист стоял ко мне спиной, я посмотрел вокруг: ни души. Выстрелил. Он мигом повалился на землю. Я бросился к нему, схватил автомат и побежал.
— Когда врага убьешь, от радости как пьяный ходишь, — вмешался долговязый. — С ними так и нужно, с фрицами. На тот свет всех гнать.
Бектемир протер винтовку, с любовью осмотрел ее.
— Пришлось, значит, ей поработать, — улыбнулся он.
Запах поджаренных картофелин шел из-под угольков.
Пахомов, обжигая пальцы, одну за другой вытащил их из огня и сложил в кучу перед майором.
Офицер разделил всем поровну. Несколько картофелин дополнительно отложил в сторону Бектемира.
— Твоей девочке особая норма. Храни. Будешь кормить ее, когда я скажу, но только при мне, — пошутил он.
— Я и свою норму готов отдать девочке, — серьезно заверил Бектемир, — Знаю, — вздохнул майор. — Это я так. Му что же, закусим.
— Вы себе еще возьмите, — предложил Глухов.
Бойцы поддержали его:
— Еще хотя бы пару картошек. Вам нужно.
— Из моих, — продолжал настаивать Глухов. — После вчерашнего хлеба я, как лошадь, силен.
Но майор наотрез отказался.
— Ешьте, — приказал он.
Горячие, с паром, картофелины обжигали рот.
Майор, опираясь на палку, с трудом встал.
— Что ж, товарищи, в путь.
Шли медленно за майором, приноравливаясь к его шагам. Сегодняшний путь оказался беспокойным. Издали раздавался хриплый лай собак, иногда в воздухе слышались винтовочные выстрелы и автоматные очереди.
К вечеру бойцы чуть не наскочили на немцев. Только темнота помогла вовремя отойти.
Ночевали в овраге. Вчерашний костер, картошка теперь казались сном.
На другой день бойцы два раза вели короткую перестрелку с мелкими группами гитлеровцев, шнырявших по лесу.
Доносилась орудийная пальба. Значит, фронт был не очень далеко.
Подобно лошадям, которые, приближаясь к дому, более усердно устремляются вперед, все зашагали проворнее, быстрее.
Прошла еще ночь. Опять холодная и голодная. На рассвете Глухов вновь ходил в разведку. На этот раз вместе с долговязым.
Они, как им казалось, нашли более безопасное и верное направление.
Надо было перейти через речку. Переправляться решили с наступлением темноты. Вода, как ночь-, чернела в угрюмом молчании..
— Глубина? — шепотом спросил майор у Глухова. — Проверил?
— На середине примерно по грудь, — уверенно ответил Глухов.
— А потом куда поведешь нас, разведчик?
— Один старик сказал, что за рекой фашистов мало, нет больших дорог. Куда бы ни пошли — все равно мы должны перепрыгнуть через эту преграду. Завтра кто-нибудь из местных жителей укажет дорогу, — ответил Глухов.
— Та сторона мне хорошо знакома, — произнес долговязый.
Он уже разделся. Связал шинель, гимнастерку.
— Ты возьми ее, — протягивая девочку Глухову, попросил Бектемир. — Я подниму командира. Нет, товарищ майор, не упрямьтесь: вы больны.
— Девочка может плакать, а нам нужна абсолютная тишина, — предупредил майор.
Глухов, не говоря ни слова, взвалил на плечи легкое тело офицера и медленно вошел в воду. Подняв девочку над головой, по самую грудь погрузился в волны реки и Бектемир.
Холодная вода, словно лезвие алмаза, резала тело. Вдруг с противоположного берега застрекотал пулемет. Бектемир слышал, как ахнул долговязый и нырнул в воду. Глухов шумно кинулся назад к берегу. Пули со свистом рассекали воду.
Бектемир вначале растерялся, а потом тоже бросился к берегу. Но, соскользнув с влажного, мокрого склона, шлёпнулся в воду. Захлебываясь, он все-таки поднялся, одной рукой швырнул на высокий берег одежду, другой обнял плачущую девочку.
На противоположной стороне реки послышалась ругань Пахомова. Он открыл огонь из трофейного автомата. Но должно быть, упал под пулями, больше его голоса не слышали.
Бектемир с девочкой подполз к Глухову:
— Что будем делать? Как майор?
Глухов сквозь зубы произнес:
— Кончено.
— Как? Почему кончено?
— Умер… Дай винтовку!
В этот момент немецкий пулемет умолк.
— Рус, сдавайс, — послышался голос.
— Ишь чего захотели, — пробормотал. Глухов.
— Бектемир, прижавшись к земле, хотел было стрелять туда, откуда раздавался голос.
Но винтовка отказала: побывала в воде.
Вновь застучал пулемет.
— Что с другими? — спросил Бектемир.
— Кудрин ушел под воду, как камень… Пойдем отсюда. Зачем подставлять голову под огонь, — поторопил Глухов.
