соображай немного, как ты это представляешь? Так и сказал: последнее, что запомнила.
Может, потому и не люблю Муху – ему почти шестнадцать, а там и до семнадцати недалеко, до Сени.
Оставила Сене ключи от квартиры, свои тоже, здесь-то точно ни к чему.
Нет-нет, звонила на домашний первое время, пока сердце не потяжелело, но он отвечал скучным напряженным голосом, что нет, мама, все нормально, все о'кей, никаких повесток не приходило, каждый день проверяю почтовый ящик.
А взрывы далеко, мама.
Далеко, они еще даже не подошли к Городу – и, наверное, не подойдут вовсе, так что и ты скоро вернешься с детишками твоими. Вам там как, всего хватает?
Ну и хорошо.
А потом минтай, потом Ник.
Потом Хавроновна, потом голый Крот в душевой.
Несу всю одежду под мышкой через коридор, там снова смех, ребята вышли из столовой, идут Ник с Ленкой, обнявшись, а меня не замечают, – эй вы, немедленно прекратите, тоже мне, сериал себе выдумали!
Теперь еще и целуются, никого не стесняясь. Да и Ник оживает – наверное, думают, что на них меньше обращают внимание тут, в коридоре. Грех говорить, а только Сеня мой невесту домой как пить дать нецелованную приведет, чистую, пусть и постарше Ленки. Потому что надо понимать, что потом ты не нужна никому будешь, что тебя так с ребеночком в животе и оставят, посмеются, а первый шаг – да вот, обжиматься по коридорам. И сказала бы Ленке – ну просто по-матерински так, легко, чтобы поняла. Но только слова не получаются, слов они не слышат тоже.
И у девушки Сени я сразу же спрошу, а ничего не спрошу, по глазам понятно будет. Надо бы только ему позвонить, если выйдет, – в какой-то момент у нас разом выключились телефоны, стационарные и мобильные, может, нужно на шоссе выйти. Но сколько идти до того шоссе – ноги болят так, как раньше не болели.
И на лестнице нестерпимо кольнуло сердце – пойду вечером искать сердечные в аптечке: хоть бы нитроглицерин отыскать, на «Валокордин» уже не надеюсь.
– Все, одевайся, – кладу одежду на лавочку, – мы выйдем пока. А это заберем.
– Ладно, не трогайте, Алевтина Петровна, я потом постираю.
– Вот еще что придумал. Оксан, найди пакет какой?
– Да где я тебе найду, давай так.
И она выходит первой, прижимая к себе мерзко пахнущую одежду.
Смотрим с Алей, как они делают зарядку.
Все в трусах, странные.
Так Ник велел, сам одетый.
Сам-то одетый, а другим не велел одеваться – ишь чего придумал, чтобы голышом ногами трясти, тьфу.
Нас так и не видят, я уж и то сказала Але: слушай, детки-то слепые, ну, близорукие то есть и всякие разные, так может ли быть такое, что они нас просто не видят? А Аля такая – ну ты и идиотка, Оксанка.
Я-то идиотка, ага.
А кто жрачку на тридцать человек готовил, когда с кухни все разбежались – и буфетчица, и повар, ну ровно тараканы?
Затрусили, бывает. А чего трусить, ну вроде как и страшновато, в особенности когда за рекой бахают, но можно и потерпеть. Не в тебя же стреляют, в самом деле, кому мы сдались?
Двухэтажное здание с голубой крышей, ну я бы закрыла голую голубую крышу чем-то, да хоть толем. Толь только не найти нигде. А почему, а просто голубая крыша все равно что голая задница, говорит, а ну пальни в меня, пальни. И ведь пальнут.
Но только все равно не надо бояться, даже если пальнут.
Алька в сорок с хреном лет ума не нажила, а то бы я на ее месте распорядилась походить по брошенным дачам, сараям, поискать всего. Глядишь, и толь бы нашли.
А из жрачки я чего готовила:
минтай
головы минтая
головы минтая в панировке сухарями
винегрет без свеклы, то есть белый винегрет
щавель, обычный сырой, нарванный за санаторием – для витаминов
(и крапиву можно для витаминов)
кашу овсяную
кашу перловую
лепешки из остатков муки и панировочных сухарей
И я бы много всего могла придумать, но только раз ночью, когда я решила спуститься и посмотреть, сколько припасов осталось, увидела, что ничего нет, хотя вчера было, и мы бы протянули, сколько-нибудь да протянули, пока не придет машина из Города.
Но ничего не осталось, ни крошки, – даже соли, потому что из соли можно было бы сделать особую воду, от которой не так хочется есть.
И тогда я подумала, какой же я завхоз, что не смогла уследить за припасами, рассчитать так, чтобы всем хватило? Это что же, дети сейчас будут от голода мучиться, и Малыш, наша собака, не будет есть объедки и кости?
Вначале-то они скрывали Малыша, потом сдались – поставьте, сказали, Оксана Хавроновна, его на довольствие. Ну я и поставила.
Но только оставалось ведь – режь меня, а оставалось.
Вроде как и муки немного, и манки.
И яйца.
Куда подевалось? Как будто зашел кто-то – и унес, выкинул.
Але сказала – она плечами пожала: ты за едой у нас смотришь, не я. Я за детьми. Только за кем же теперь смотреть, если им есть нечего будет?
И я тогда спустилась обратно на склад, вытащила ремень, значит, из штанов, он длинный, мужской, потому что и задница у меня толстая, и талии нет, и даже за последние полуголодные дни не похудела нисколько, а дальше совсем легко было.
А они делают зарядку, руками машут.
Проснулась за санаторием, среди отцветающих одуванчиков, муравьев. Встряхнулась, позвала-поорала, пошла Алю искать. А она сама как неживая, противная такая, с размазанной помадой, будто до сих пор думает, что кто-то трахать станет.
Вот не станет.
Я-то жирная, но у меня муж есть, а у нее только Сенька-захребетник. Плакалась-плакалась начальнице санатория, чтобы его сюда пристроить, чтобы жрал-спал, значит, бесплатно, а только ее послали подальше – и правильно сделали.
Здоровый лоб, ну.
Ему воевать идти, детей-стариков защищать, вот эту дебильную кирпичную школу, в которой на одни тройки учился. Ладно, может, и четверки были когда: Аля говорила, что у него только всякая литература не получалась, русский; все никак не мог начать писать грамотно, а учителя ругали. Ну так значит, что ты хреново воспитывала, что уж.
Даже у меня за сочинения пятерки были.
Даже.
Но только я про это не думала, когда ремень вдвое складывала. А если кто спросит – Хавроновна, а о чем ты думала? – так и сказать ничего толком не смогу.
Они приседают, на зарядке-то.
А когда девочка-инструктор приходила, так и не заставить было: Алевтина говорила, до скандала, до крика, а сейчас тренируются, сейчас еще и кросс какой побегут.
Девки в коротких шортах, задницы выставили. А ничего, красивые они сделались, отъелись. Нормально придумали – магазинчик ограбить, все равно бы туда не вернулся никто. Мы тоже потом с Алей сходили в него, только уже мало чего осталась из продуктов, семечки только, которые, кажется, из деток никто не любит.
Мне только на второй день есть захотелось, так что семечки мы съели прямо там – над разбитым стеклом, осколками, вонючими тряпками на полу. Иногда даже колко было, язык расцарапало, будто и в пачку стекло попало.
Аль, ты чувствуешь?
Что?
Да вроде как грязные семечки-то, в чем-то… может, пакетик открытый был?
Так есть хочется, пусть и грязные. Но он закрытый был, я вон разорвала сама.
А больше нет ничего?
Нет, детишки вынесли.
Можно у них взять?
Как – у них?
А так. Зайти на кухню – или где они там хранят теперь, взять, они же все равно не видят.
Да ну ладно. Я так чувствую, что семечками наемся, а ты?
Тогда-то промолчала, но потом почувствовала – и в самом деле после семечек не захотелось ничего, а их было – ну грамм сто от силы, сколько в упаковке может быть? Вроде и курам на смех, а взрослые женщины наелись.
С тех пор только семечек одних и хотим, а иногда карамелек и пшенной каши, только тут без лакомств, конечно.
• •
Как поняла, так сразу и помолилась.
Хотела правильно помолиться, в комнате, отдельно от всех, да только детишки из комнаты персонала уже что-то сделали – не то оружие хранить, не то еще что: увидела какие-то ножи, явно украденные из столовой, ремни,
