— Господин генерал, — продолжал он, — мне не известно, по каким мотивам вы отвергли мое предложение о сдаче оружия, которая должна была состояться сегодня утром в 11 часов на площади Валианос. Но я имею честь представить на ваше рассмотрение только что полученное мною по телеграфу требование моего правительства. Вам, господин генерал, надлежит решить, по какому из трех указанных здесь путей будут развиваться наши с вами отношения на острове. В вашем распоряжении восемь часов.
Подполковник Ганс Барге кончил. Взгляд его упал на стоявшую рядом с телефоном фотографию супруги генерала; затем он поднял глаза на распятие, одиноко висевшее на белой стене позади письменного стола. Он не мог уйти тотчас же, как ему хотелось, потому что генерал разъяснял ему причины оттяжки. Но он не вслушивался в его слова, так как заведомо был убежден, что они лишены всякого смысла. Сколько-нибудь уважительных причин для подобного поведения быть не могло.
— Я долго размышлял, — говорил ему генерал. — И я не могу принять ваши условия, не получив письменных гарантий, обеспечивающих дивизии свободу передвижения. Я требую письменных гарантий, чтобы дивизия могла в полном составе вернуться на родину…
— Вам предоставлено восемь часов на размышление, — прервал его подполковник. — Что касается письменных гарантий, я запрошу свое правительство.
Когда подполковник вышел из кабинета, генерал не шелохнулся. Руки его безжизненно лежали на столе, он смотрел поверх фотографии жены, поверх стула, куда-то за окно, в пустоту. Он машинально взял оставленный немецким офицером лист бумаги и, погруженный в свои мысли, ощупывал его кончиками пальцев. Это был предъявленный по всем правилам игры ультиматум вермахта.
«А выполнят ли они условия сдачи? Согласятся ли дать письменные гарантии?» — думал генерал.
Сознание, что отсрочив капитуляцию, он поступил правильно, переросло в уверенность. «Дивизия выиграла время. Сейчас стоит послушать, что посоветуют военные капелланы».
Он почувствовал усталость, усталость от бессонной ночи и от внутренней борьбы с самим собой. Но на душе стало спокойнее. Он снял трубку и отдал приказ: всем военным капелланам явиться в штаб. До окончательного решения оставалось всего восемь часов. Восемь часов, в течение которых предстояло ответить на все вопросы — и на те, что ставила перед ним его совесть, и на те, что мучали его раньше.
Помогут ли ему военные капелланы покончить с последними сомнениями?
Вот прибыли из частей капелланы. Первые два варианта — с немцами или против немцев — они отвергли. Высказались — так же, как накануне старшие офицеры, — за сдачу оружия, но при условии, что все пункты капитуляции будут зафиксированы в письменном виде. Против сдачи оружия немцам возражал только один капеллан.
Генерал молча поблагодарил их взглядом. Все же он повидался с ними, выслушал каждого, и спасительное спокойствие воцарилось в его душе, сняв как рукой всю усталость. Теперь он знал, что его мнение разделяют не только старшие офицеры, но и капелланы, а следовательно, и все его солдаты. Его дивизия — с ним, она разделяет его опасения и сомнения, понимает его стремление избежать кровопролития.
(Пролитая кровь! Ему все время казалось, что она падет на его голову, словно он один был виноват в том, что они проиграли войну.)
Военные капелланы вернулись в свои части и принесли добрую весть о том, что ведутся переговоры, что наверняка будет достигнуто соглашение и что будут обеспечены определенные гарантии. Солдаты поверили, заставили себя поверить в то, что подполковник даст письменные гарантии.
— Ребята, похоже, что мы действительно поедем домой, — сказал кто-то из солдат.
Но большинство задумалось: следует ли доверяться немцам, даже если они готовы подписать какой-то листок бумаги; и возбуждение мгновенно угасло.
«Дадут ли нам уехать, после того, как бумага будет подписана?»
Этот вопрос тревожил и Альдо Пульизи, который весь день не сходил с места в ожидании приказа.
Ответ пришел лишь к вечеру. Стало известно, что на соседнем острове Святой Мавры[10] итальянский гарнизон, после того, как он сдал немцам оружие, был взят в плен. Стало известно также, что начальник гарнизона полковник Отталеви расстрелян.
Вся Кефаллиния всполошилась: «Кто принес эту весть? Кто видел?»
И по всему острову, из конца в конец, тысячекратно прозвучал ответ:
— Рассказали двое солдат, чудом оставшихся в живых. Они бежали с острова Святой Мавры на лодке.
Восемь часов истекло, а генерал так и не отдал приказ дивизии сдать оружие. Из Бриндизи по радио поступило распоряжение не сдаваться, а с острова Святой Мавры морем пришло подтверждение предательства немцев.
Однако генерал не отдал приказа ни о том, чтобы сложить оружие, ни о том, чтобы атаковать немцев. Несмотря ни на что, он все еще надеялся решить вопрос с помощью переговоров, без применения силы, одной угрозой применения оружия.
Подполковник Ганс Барге тоже не предпринимал никаких действий. Он еще не располагал достаточными силами. Но итальянцев решил все-таки проучить, для чего выбрал наиболее подходящий пункт и наиболее подходящую кандидатуру; обер-лейтенанта Карла Риттера.
Как только на небе зажглись первые вечерние звезды, Карл Риттер явился на одну из итальянских батарей. В расположение батареи он входить не стал, а попросил вызвать командира — капитана Альдо Пульизи. За капитаном побежал Джераче.
— С ним солдаты, — предупредил он.
Альдо Пульизи поднялся, задыхаясь от волнения: его застали врасплох. Он закурил. Руки дрожали. Ему не удалось скрыть от своих людей, от Джераче, от капеллана это подлое дрожание рук. Но то был не страх, а скорее замешательство или даже стыд, как будто приказ о перемирии с англо-американцами и, следовательно, отказ Италии продолжать войну был его виною, как будто это лично он предал Карла.
Чтобы зажечь спичку и прикурить, понадобились считанные секунды, но он все же успел проанализировать эту мимолетную и вместе с тем глубокую мысль. И действительно удостоверился в том, что, помимо замешательства и стыда, испытывал какое-то чувство вины.
— Синьор капитан, не ходите, — упрашивал его Джераче. — Они с нами разделаются, как на Святой Мавре.
«Как на Святой Мавре», — подумал капитан, пристегивая кобуру. И мысленно представил себе этот миниатюрный остров, окруженный спокойными голубыми водами Ионического моря, таким, каким он видел его с парохода, в день высадки на архипелаг. Эта ясная, отчетливая по своим очертаниям картина, тоже промелькнувшая перед его мысленным взором с молниеносной быстротой, дополнилась новой деталью: расстрелом итальянского полковника. Капитан представил себе, как полковник стоит у стены дома и на него направлены дула автоматов.
— Постарайтесь наитие ним общий язык, — сказал, догоняя капитана, военный капеллан. Дон Марио смотрел на него своими голубыми, глубоко запавшими на осунувшемся лице глазами и судорожно сжимал и разжимал пальцы слабых рук, беспомощно выглядывавших из-под слишком широких рукавов кителя. Он смотрел на капитана чуть не умоляюще, как бы желая напомнить ему о принятом генералом решении, о том, что он не должен действовать очертя голову, как будто от капитана зависела сейчас судьба всей дивизии.
Направляясь к тропинке, Альдо Пульизи проговорил:
— Такое творится… Разве кто-нибудь может остановить ход событий?
Он лишний раз убеждал себя в том, что никто из них не в силах что-нибудь изменить: все они втянуты в чудовищную игру, вынуждены играть совершенно неподходящие роли в нелепом спектакле, разыгравшемся в столь непредвиденной обстановке.
Игра началась, и они втянуты в нее помимо своей воли. Впрочем, была ли у них когда-нибудь своя воля? — спросил он себя. — Пожалуй, с тех пор как я надел военную форму, сейчас мне впервые представился случай поступить по своему усмотрению. Не слишком ли поздно?
Он знал: чтобы поступать по своему усмотрению, надо быть человеком героического склада, а он не таков. И все же сейчас, шагая под открытым небом и глядя на контуры своего лагеря, четко вырисовывавшегося на горизонте, он не испугался. Карл Риттер ждал его на другом конце тропинки, как будто им предстояло драться на дуэли по всем правилам старинного этикета. Капитан по-прежнему не испытывал ничего, кроме замешательства и неловкости, словно он действительно был в чем-то виноват.
Виноват в том, что хотел положить конец этой войне, которая все равно была проиграна?
За ним по тропинке молча шагали военный капеллан, Джераче и несколько офицеров. Постепенно, не говоря ни слова, к ним поодиночке присоединялись другие офицеры и солдаты.
