И тем особым, металлическим, потрясающим душу голосом, которым командуют и подчиняют людей на войне:
— Стро-ой-сь!
И уже через несколько мгновений гудящая толпа людей — в пехотных, кавалерийских, авиационных, железнодорожных фуражках, танкистских шлемах, картузах и женских платках, мальчишеских кепочках, с оружием и без оружия, людей, многие из которых впервые в жизни видели друг друга, людей из разных городов и сел, разных профессий и судеб, русских, украинцев, казахов, татар, цыган — стояла в едином, слитном строю, подчиняясь голосу одного человека с красной звездочкой на рукаве шинели. Весь строй, как один человек, устремил глаза на это каленое, огрубевшее от ветра и солнца, перерезанное глубоким шрамом властное лицо.
Кто он, этот человек в танкистской фуражке, с двумя шпалами на петлицах? Никто не назначал, никто не выбирал его командиром, многие и видят-то его в первый раз.
Отчего же все сразу беспрекословно подчинились ему, молчаливо и выжидающе стоят в строю, готовые по одному его слову идти на смерть?
Все смотрят на яркую красную звездочку комиссара и в этот момент видят в нем представителя той великой силы, с которой была связана вся их жизнь, все их чаяния и надежды, — Коммунистической партии. И хотя у батальонного комиссара не было и не могло быть сейчас связи с Москвой, всем казалось, что у него есть связь с Москвой и все, что он делает и приказывает, — приказ Москвы. Но кроме этого общего чувства веры в комиссара, у каждого в зависимости от характера была еще своя, особая причина подчиняться именно этому человеку.
Одни подчинились потому, что видели его в деле — на переправе и в Семеновском лесу; другие — даже выше его званием — подчинились потому, что почувствовали в нем решимость в тяжелый час испытания взять на себя всю ответственность; третьи подчинились властному, командному голосу, которому немыслимо не подчиниться; четвертые подчинились потому, что подчинились вторые и третьи, из самого простого коллективного человеческого чувства, а все вместе взятые подчинились потому, что человек с красной звездочкой делал то, к чему стремились они сами и что было у каждого в сердце.
Удивительное чувство строя! Человек, который минуту назад был тебе чужим, о существовании которого не предполагал, прикоснулся к тебе локтем — и стал ближе отца, брата.
Тихо. Слышно, как ветер шуршит в кукурузе.
— Коммунисты есть? — спросил батальонный комиссар.
— Есть! — откликнулись в разных местах.
Несколько темных фигур в пилотках, с винтовками, и в картузах, без винтовок, выступили из строя.
— Комсомольцы есть?
— Есть! — ответил хор голосов.
Толпа в шинелях, матросских бушлатах, свитках и плюшевых женских пальто обступила батальонного комиссара.
Он молча оглядывал лица людей. Кто они? Какой части? Как и почему попали сюда? Какую жизнь прожили до этого? Как поведут себя при встрече с врагом, выполнят ли в полную силу свой долг эти люди? А они в свою очередь так же молча вглядывались в лицо командира, стараясь понять, каков он. Именно в молчаливом взаимно изучающем общении и состояло значение этого летучего полевого партийно-комсомольского собрания.
Говорили, комиссар воюет от самого Перемышля. Первый бой его танковый полк принял на рассвете 22 июня. Когда иссяк бензин, они закопали танки в землю и продолжали драться. Кончились боеприпасы, они взорвали свои стальные доты и ушли в пехоту. Трактор тянул за ними пушку, горючее собирали по деревням, выливали керосин из ламп, заводили трактор.
Никто не знал его фамилии. Знали только, что зовут его Николай Николаевич. Рассказывали про него всякие легенды: как один он на танке перебил и уничтожил фашистский парашютный десант и отстоял для переправы мост через реку, как на виду у всей армии обнял и поцеловал его сам командующий фронтом.
Так это было или не так, но всем хотелось верить, что это было именно так, и каждый, сам того не замечая, прибавлял еще немного от себя, раскрашивая рассказ безумной храбростью, смелостью и удивительной находчивостью батальонного комиссара, на котором сосредоточились теперь все наши надежды пробиться к фронту.
— Мы вырвались из одного кольца, — тихо сказал батальонный, — впереди другое кольцо, а за ним третье кольцо. Он будет кольцевать нас на всем пути, чтобы задушить нас, придавить нашу волю, растоптать нашу веру. Понятно?
— Понятно! — ответили из толпы.
— Так вот, — голос, неумолимый, зазвучал командой, — идти и бить его! Не защищаться, а нападать! Где бой — там мы! Товарищи коммунисты и комсомольцы, — голос зазвучал торжественно, — помните свой долг!..
Взгляд его случайно падает на меня.
— Вас я видел на переправе?
— Был.
Стоим в стороне друг против друга.
— Значит, учился в Киевском университете? — задумчиво сказал батальонный. — Тихвина знаешь?
Оказывается, Тихвина я не знал. И тогда он неожиданно, как бы мимоходом, но поглядев в упор, спросил:
— А скажи, на какой улице университет?
— Университет на Короленко, — сказал я.
— А исторический на каком этаже?
— Второй этаж, налево от главного входа.
— А кто ректор?
Я ответил.
— Проверочка, — улыбнулся он.
— Понимаю, — сказал я.
Он вынул из планшетки и развернул карту.
— Читать умеешь?
Я кивнул.
— Это что такое? — указал он на мелкую пунктирную штриховку.
— Болото.
— А это?
— Лес.
— Покажи шоссейную и проселочную.
Я показал.
— Становись впереди! — приказал он.
— Василько! — позвал я.
— Тут Василько!
Какая-то чудесная, почти детская преданность в нем.
И так по-человечески приятно ему, взглянув своими большими серо-голубыми удивленными глазами, угадать твою еще не высказанную ни приказом, ни просьбой мысль, на зов «Василько!» громко, бодро, с готовностью ответить: «Тут Василько!»
— И я с вами, — сказал Синица, становясь в первый ряд колонны.
Дует ночной полевой ветер. Пахнет ковылем и бензином. Идем без дорог, по азимуту, темными, молчаливыми полями. Грустно шуршит осыпающееся зерно.
Из темноты появляются деревья, дома. Как странна в свете звезд эта подымающаяся в гору, мертвая, точно из окаменевшего сказочного царства, сельская улица! Не скрипнут ворота, не хлопнет дверь, не пройдет человек. Только запах сена, кизяка говорит, что мы в живом селе. Где-то далеко, в другом селе, лает собака.
Вокруг светятся белые стволы деревьев, пахнет яблоками, и во время ветра слышно, как по всему огромному колхозному саду глухо падают плоды. Открываются пустынные бахчи с шалашами сторожей и стоящими в разных местах длинными темными фигурами с распростертыми руками — чучела молча пропускают колонну.
Выходим на пустынный шлях. Как зловеще гудят провода!
— Василько!
— Тут Василько! — у него в руках уже веревка.
Колонна идет вперед, в осенней тишине полей звучно разносится: «Хлопцы! Раз-два, взяли!» — и звон разбитых изоляторов, свист проводов, ропот по всей линии и наконец голос Василько: «Добре!»
С неба прилетает гул, звезды, будто надоело им стоять миллионолетия на одном месте, сорвавшись, летят куда-то с безумной скоростью.
Полундра!
Из оврага появляются матросы в бескозырках и железных касках, обвешанные оружием и гранатами.
Ты видел их на Днепре, у дарницких мостов, в последний день Киева.
«Вставай, проклятьем заклейменный…» — пели матросы на палубе тонущей канонерской лодки. Казалось, уходит под воду Днепра их жизнь, их молодость, их мечты и надежды. Чем глубже садился в воду корабль, тем стройнее и сильнее пели матросы. Не песня ли спасла их и заставила плыть к берегу с поднятыми над головой карабинами?
Матросы вливаются в общую колонну, и тотчас же один из них в темном, грозно молчаливом строю потихоньку запевает:
Смотри вперед, ребята,
Встречай девятый вал!
Не так уж страшновато,
Для нас он еще мал!
Ночью в степи как в море.
— Держись звезды Вега! — говорит кто-то.
Прискакал разведчик.
— Товарищ батальонный комиссар, по шоссе на подходе немецкий обоз.
— У нас еды хватит! — поспешно перебил разведчика интендант с длинными баками.
— У нас-то хватит, — возразил комиссар, — надо, чтобы у него не хватило. Грана-а-тометчики!..
Всплески красного огня осветили вершины деревьев, разрывы гранат и трескотня автоматов смешались с криками «ура», топотом бегущих людей, тарахтеньем подвод.
Вскоре на огромной, загруженной ящиками немецкой фуре приезжает Синица.
— Шикуем!
— Предупреждаю: консервы могут быть отравлены! — закричал неизвестно откуда появившийся интендант.
