— Пойду до батька в Екатеринослав, — сообщил он.
— Ты, одиночка! — обратился к нему Синица.
— Да пошли вы все к чертовой матери! — Он поднял от огромного вещевого мешка мордастое, с круглыми и светлыми глазками лицо.
Да это тот — «молочник» из Борщей!..
— Понял? — развязно спросил он Синицу и снова взялся за барахлишко.
— А ну, кинь свой цейхгауз! — закричал Синица, направляя на него автомат. — Кинь, кинь, тебе говорят!
— Ой, мамочка! — неожиданно всхлипнул «молочник» и сел на землю. — Мамочка!
Пулеметная стрельба слышнее и, приближаясь, становится жестче, острее, как-то беспощаднее. Теперь уже пули залетают и сюда, зарываясь в землю, как тяжелые капли дождя, все ближе и ближе, и уже перелетают через голову, ударяя в деревья, с которых валятся шишки и летят щепки.
Как только немцы появятся, пойдем во встречную, может, прорвемся.
— «Ура» давай на всю катушку, чтобы Гитлер оглох! — передает Синица по цепи.
И в это время происходит что-то неожиданное. Как музыка, по всему лесу звучно проносятся русские голоса. За всеми деревьями и кустами, освещенными лучами заходящего солнца, появляются бойцы.
Несут носилки с ранеными, в нежный и грустный запах ели вливается тяжелое и злющее дыхание йодоформа.
С Трубежа прорвалась еще одна группа. Впереди в танкистской фуражке батальонный комиссар с глубоким, еле затянувшимся свежей розовой пленкой шрамом поперек лба и щеки. Он весь, до фуражки, забрызган грязью, но лицо его дышит властью и уверенностью.
— Мы окружены! — встретили его.
— Занимай оборону! — приказал он.
Смотришь на это спокойное, уверенное, с боевым шрамом лицо, и кажется, ему все известно и подвластно. И веришь, что команда, которую он отдает не допускающим возражений, повелительным голосом, — это действительно та единственно правильная команда, которая необходима и целесообразна сейчас. И рядом с ним чувствуешь себя спокойнее, сильнее и увереннее, чувствуешь, что поражение невозможно. «Этот выведет!..» И это испытываемое всеми чувство веры в командира сплачивает людей.
У лесной балки вырыли окопчики, расставили пулеметы. Легкораненые — в первую линию, позади на носилках — тяжелораненые, женщины, дети.
В лес ушла разведка.
И вот лежим перед атакой.
Лежим и ждем, слушаем смутный вечерний шум леса.
Деревья в лесу живут своей особой, только им известной, дорогой и важной для них жизнью. У каждого свои радости, горести, заботы о сопротивлении ветру, вьюгам.
Я слышу над собой вздох дерева, которому пора умирать, а умирать не хочется, еще бы год пошуметь ветвями, еще бы встретить одну весну.
А о чем рычит этот старый дуб? Страшно ему тьмы или вспомнил свою молодость, когда ничего и никого не боялся и смело встречал ночь?
Какое-то юное, молоденькое деревце, зная, что еще не имеет права на внимание всего леса, издавало тихое, тоненькое, деликатное поскрипывание, точно надело новенькие ботинки и пробовало войти в эту бурную, полную неизвестности жизнь.
Кажется, что у каждого дерева, как у человека, свое лицо, свое особое выражение, только ему присущее, удивительное в своем разнообразии.
— А что, давно мы встретились? — шепотом спросил Синица.
— Вчера.
— А кажется, уже год…
Как зажженные на вершинах свечи, ярко освещая дрожащую листву, вспыхивают зеленые, оранжевые ракеты. Иногда они горят все одновременно, и к ним еще прибавляются летящие во всех направлениях, брызгами падающие на иглы елей разноцветные трассы пуль, и тогда представляется: вы попали в сказочный лес, вот сейчас напоют серебряные трубы и на освещенных полянах появятся хороводы.
Но вот все гаснет, и слышен только темный шум леса, и постепенно начинаешь различать одинокий стук своего сердца. Как мирно пахнет терпкой садовой сыростью! Вот точно как тогда в парке, на берегу Роси, в лодке, когда мы впервые остались вдвоем под звездами.
Теплые, по-детски худые руки Лели вдруг обвили мою шею, и все приближались большие, испуганно-восторженные, ликующие глаза: «Слушай, будем друзьями. Хорошо?»
А я гляжу в эти синие-синие глаза, точно в глубокий колодец, — страшно! — и захватывает дыхание, и сдавленным голосом шепчу: «Хорошо, если хочешь».
В ответ она прижимается ко мне щекой и, вдруг откинувшись, целует горячим ртом прямо в губы. Я задыхаюсь. Губы ее пахнут яблоками…
— Не дремать! Внимание! — Возглас, как электрический ток, ударил в меня, прошел дальше по цепи, затихая вдали.
Как не похоже это на все, что ты читал в книгах, видел в зеленом волшебном свете на экране, на то, как пелось в знаменитых песнях, как все представлялось в воображении! Этот окруженный врагом лес на родной земле, в Киевской области, лес, из которого нет выхода никуда.
Одно только было похоже, одно точно так же, как в книгах, как было в зеленом свете на экране, как пелось в песнях, как представлял себе всю жизнь: непокорность врагу, невозможность жизни с ним на одной земле.
Из сумеречной мглы вынырнул человек в шинели без петлиц и в странной, надетой поперек головы пилотке, взобрался на пень и визгливым голосом закричал:
— Полковники туть есть?
Наступила такая тишина, что почуялся шум крыльев летящих на ночлег птиц, слышно было, как они ворочались, устраиваясь на деревьях.
— А майоры есть?.. И майоров нет? — удивился он и покосился на оказавшихся возле него людей.
То же неприятно подозрительное, что улавливалось в его голосе, было во всей его фигуре, в мятой, расхлястанной, юбкой сидящей на нем шинели, налезающей на уши пилотке и выпученных глазах. Массивные, на толстой подошве, солдатские башмаки казались немецкими.
— Комиссары-то есть? — строго спросил он; во рту его блеснул золотой зуб.
— Ты кто такой? — спросил я.
— А ты кто такой? — сойдя с пенька, закричал он на меня.
— Тихо! — сказал за его спиной Синица. — Тихо, благородно, — говорил он, подталкивая коленкой его ко мне.
— А ну-ка, документы!
— Нет документов! — взвизгнул он. — У кого документы есть? Дурак документы держать!
Теперь ясно, вплотную вижу это личико с вывороченными губами, маленьким прыщавым лбом. Срываю с него пилотку: он! Вот они — жестко-проволочные, завивающиеся барашком волосы.
— А я тебя еще в Борисполе искал! — сказал я.
— На кой ты мне! — нагло отвечал он.
— Кто послал? — пистолет прямо в лицо.
Он сразу, удивительно быстро сник. Выпученные глаза его вылезли еще больше, и теперь их, казалось, можно было просто снять со лба и положить в карман.
— Я заключенный, я пострадавший, я невиноватый, — захныкал он.
— Где они?
Он махнул рукой в сторону осинника.
— Сколько их?
— Граждане военные… — захныкал он снова.
Кто-то сбил его с ног и накинул на него шинель: короткая борьба, хрип — и тяжелые немецкие башмаки, заколотив по земле, вдруг вытянулись из-под шинели, словно были надеты на палки.
…Подул ветер, и уже не стали слышны голоса отдельных деревьев. Теперь слышен был слитный, свирепый гул. Он вливался в сердце накопленной столетиями силой сопротивления и борьбы.
Сквозь листву с недосягаемой высоты глядели звезды. У каждого дерева была мечта дотянуться до звезд.
— Ура! — крикнул веселый, отважный голос.
— Ура-а-а! — прокатилось по цепи и по кустам, в которых лежали раненые.
Кто это сзади обхватил меня и, уткнувшись головой в спину, тоненьким девичьим голоском, жалобно, изо всех сил, самозабвенно кричит: «Ура-а-а!»? Не видно мне ее лица, но похоже, точно птица, укрывшись за спиной, смятенно бьет крыльями.
— По-ды-май-сь!
Проходит целая вечность.
Как верно, как точно выражает слово «подымайсь!» накопление решительности. И вот первый, исполнив команду, подымает всех остальных.
Когда это произошло? Не знаю, но иду со всеми, бегу со всеми.
— Батальон слева! Батальон справа! — гремит голос комиссара.
— Ура-а-а! — кричат сзади на носилках раненые, женщины, дети, и кажется, действительно в атаку пошли батальоны, а не разрозненные одиночки.
Весь лес заблестел огнем, наполнился грохотом, гарью и дымом, заработал встречный пулемет.
— А-а-а! — продолжал греметь лес.
— А-а-а! — чудится, кричат сосны, поднявшие к небу остроконечные шапки и пошедшие с нами в атаку.
Кто-то крикнул:
— Обошли!
— Обошли!.. Обошли!.. — зашумели со всех сторон.
Бежавшие впереди повернули. Вижу грязные лица. Со слезами ярости, досады бегут назад, продолжая кричать:
— Вперед! Ура!
Темная толпа бегущих увлекает с собой. И ты тоже, продолжая выкрикивать: «Вперед!», спотыкаясь, бежишь назад. И, перестав глядеть опасности в лицо, словно теряешь ориентир, — слышнее стрельба, и пули летят гуще, и все — в тебя, лишь только в тебя!
