— Я провожу вас немного, — сказала Варя коротко.
Они пошли берегом. На мостках для причала лежали, свесив головы вниз, подростки и таскали корюшку. Корюшка простодушно шла на их согнутые булавки с приманкой.
— Посидим здесь, если вы не торопитесь, — сказала Варя. Они сели на перильца мостков. Набегала волна прилива. Одинокий черный баклан тянул к ночлегу. — Я давно не видела вас, Ян, — добавила она. — Но я часто и хорошо думаю о вас.
— Я хотел… — Он запнулся: он хотел спросить о Свияжинове. — Я хотел спросить, удовлетворяет ли вас ваша работа?
— Сейчас вполне. Сейчас мы близки к жизни. И правда, очень нужный, полезный человек Стадухин?
— Бесспорно. Ему было трудно.
Его плечо чувствовало теплоту ее плеча.
— Вы очень замкнуты, Ян, — сказала она. — Впрочем, вы всегда умели больше слушать, чем говорить.
— Я говорить не умею. А потом… наверно, я слишком прямолинейный, жесткий человек.
— Вы же мягкий человек, Ян! — Какая-то нежность была в ее голосе. — Я ведь знаю, какой вы товарищ и как вы относитесь к людям. И… неужели вы думаете, что я не сумела ничего оценить? Не тогда, конечно, тогда я была девчонкой… впоследствии. Я ведь тоже не умею отдавать себя наполовину, ни брать наполовину от других.
Подростки свертывали свои удочки. Жестяные банки были доверху набиты мелкой серебряной корюшкой.
— Может быть, я к вам приду, чтобы поговорить на одну тему, — добавила она с усилием. — Это — большая тема, по крайней мере для меня. Впрочем, для вас, может быть, она стала уже далекой…
Она протянула руку и поглядела ему в глаза. Да, и он был моложе тогда — упрямый, светловолосый учитель из Таудеминской долины. Песок зашуршал под ее ногами. У нее были прежние легкие шаги. Он сделал было движение, чтобы последовать за ней, но принудил себя остаться. Туча наплывала на звезды. Становилось темно. Волна ударила и обдала его брызгами. Огни в домах погасали. Только консервный завод еще как бы плыл, как освещенный ковчег, в темноте ночной бухты. Дорога белела. Родник одушевленно бормотал между камней. Знакомые хозяйственные запахи возвращали к обычному порядку жизни. Он поднялся по скрипучей лестнице. Двустволка и винчестер висели крест-накрест. Кобура с револьвером привешена к спинке кровати. Он так и не изменил старым военным привычкам. В комнате не было зеркала. Складное зеркальце для бритья лежало в столе. Он достал его и долго и с некоторым любопытством разглядывал свое лицо.
Утром, в десятом часу, Свияжинов пришел на совещание к Медведко. Необычная судьба была у этого маленького глуховатого слесаря. В пятом году был он организатором стачек, собирателем сил революции в далекой Сибири. Его знали во всех железнодорожных депо и мастерских от Уссурийской до Томской железной дороги. Из ссылки он бежал за границу, работал на заводах во Франции, вернулся назад в революцию, кинулся в самую горячку боев, двигался с 5-й армией, брал Иркутск, отвоевывал Дальний Восток. Давно уже был на партийной работе в Москве. Сейчас с комиссией, проверявшей краевую работу, он вернулся в места своей юности. Край отставал. Подбор людей не всегда был удачен. Техника с трудом завоевывала отсталый берег окраины. Многое нужно было проверить, многое организовывать заново. Совещание созывалось по вопросам путины, но вопросы путины были вопросами и техники и условий работы в крае.
Таким же и остался он — маленьким, глуховатым, доступным. Только подсушили его и зажелтили годы. Не было ни особого секретаря, преграждавшего к нему вход, ни торжественности кабинета. Да и горбился он за столом по-домашнему, приставив руки щитками к ушам, чтобы не пропустить ничего из слов собеседника. Поставив на пол желтый огромный портфель в каких-то подпругах и бляхах, сидел перед ним Ельчанинов. Лицо у него было мучнистое, белое; лысинка придавала ему преждевременную положительность. Свияжинов хотел обождать.
— Заходите, заходите, товарищ. Секретов здесь нет. Ваша фамилия? — Медведко посмотрел на листе. — Разговор у нас на общую тему… полезно послушать. — Свияжинов сел в стороне. Медведко поиграл карандашиком. — Продолжайте, продолжайте… я слушаю, — сказал он Ельчанинову. — Вы только поближе к делу… что у вас там произошло со Стадухиным?
Ельчанинов молчал. Посторонний человек был ему неприятен. Коричневые туфли были хорошо начищены. Самопишущая ручка торчала из карманчика. Он был аккуратен — этот рано полысевший, молодой, с нездоровой толщинкой человек. Золотистые волосики лучиками расчесаны были на лысинке, Медведко слушал. Ладони его были приложены щитками к ушам.
— У Стадухина были вредительские установки, — сказал наконец Ельчанинов. — Я, может быть, затруднился бы сказать, что это шло от сознательной воли. Но объективно это становилось вредительством. Отсюда, конечно, и выводы. Кроме того, он сколотил вокруг себя группу…
— Вредителей? — спросил Медведко.
— Нет, группу молодежи, проникнутой его идеями.
— Вы можете вкратце изложить его идеи?
— Системы у него, конечно, не было… но были отдельные выступления. — Ельчанинов поднял портфель и достал из него аккуратно сложенные бумаги. — Вот, например, стенограммы его прошлогоднего выступления… он говорил… — он поискал в стенограмме место, — «Ограниченность природных ресурсов ставит естественные пределы возможностям вылова». На нашем языке это обозначает правую практику.
— А у вас есть особый язык? — поинтересовался Медведко.
— Я имею в виду науку. Для нашей науки это — вредительская установка.
— Так. Хорошо. Ну, а как же вы увязываете эту правую практику с сегодняшней работой Стадухина? Ведь известно, что он работает во главе бригады научных работников… и работает неплохо, судя по отзывам.
Ельчанинов пожал плечами.
— Эта группа откололась от нашей аспирантуры. Мы настаивали, чтобы трест не отпускал на нее средств, не согласовав вопроса с нами. Об этом я писал и в Хабаровск и в центр.
— Не понимаю. При чем здесь средства?
— Мы возражали против параллелизма в работе. И, кроме того, научная ценность всей этой работы далеко не выяснена.
На этот раз Медведко даже поерзал.
— Но позвольте, товарищ… а как же Стадухин? Что же это — полный неуч, по-вашему?
— Нет, знания у него, конечно, есть. Но в нашем деле… в науке отсталость и объективно вредительские установки могут часто стереть весь познавательный прошлый опыт.
— Это интересно… а вы как понимаете, товарищ? — Медведко вдруг обратился к Свияжинову. — Может быть, отброшен в науке прошлый опыт? Или, может быть, требуется по-новому его осветить? Для этого существуют и современные познания… и наши философские установки. Но ведь это не значит, что человека с тридцатилетним опытом, со знаниями, с книгами надо объявить полным неучем! Я слушаю, слушаю… вы продолжайте. — Он снова повернулся к Ельчанинову. — Вы делали попытки привлечь Стадухина, разъяснить ему ошибочность его установок… вообще обошлись с ним по-товарищески? По совести, в материалах у меня этого нет. — Он даже сокрушенно развел руками. — Наоборот, по моим материалам человека оттолкнули, обвинили, обидели… если бы не молодежь, он не был бы сейчас нам полезен. Да вы и к молодежи, кажется, тоже относитесь с предубеждением?
— Молодежь эта его школы, — ответил Ельчанинов.
— Какая же это особая школа? Ведь если Стадухин — вредитель, вы обязаны были об этом сообщить куда следует.
— Я повторяю: я считаю его установки объективно вредительскими, — сказал Ельчанинов упрямо. — Основное, конечно, в отсутствии у него знаний новой теории.
Медведко даже вжался локтями в стол — так было для него это все интересно. Его ладони торчали двумя лопушками.
— Так, так… — сказал он, наконец. — Ну, а вот скажите, товарищ Ельчанинов… да и для вас это небесполезно, товарищи… — Несколько человек тоже вошли тем временем в комнату и дожидались в стороне. — Можно при помощи одной только теории поймать рыбу… знаете, самую нехитрую рыбёшку? Рыба — она дура… она на теорию не пойдет, куда ей! Или для этого нужны опыт, знание района, разных там рыбьих законов? А если нужны опыт и знания, следует ли отбрасывать полезного человека, который именно своими знаниями и опытом может помочь? Или вы думаете, что всю интеллигенцию надо спихнуть под откос… коленкой под зад? — уже совсем по-слесарски просто спросил Медведко.
Он достал золотые очки и старательно надел их на нос, — видимо, только недавно прописали ему их из-за дальнозоркости. Но все же не в очки, а по-стариковски поверх них он смотрел на собравшихся.
— Нет, товарищи, я думаю, что одной только теорией мы воза не сдвинем. А вот знаниями, борьбой за технику, за кадры сдвинем… ведь с кадрами плохо, и многое вы сами тут проморгали. Переселенческое дело надо целиком перестраивать. А вот что касательно данного случая, то Стадухина надо, конечно, вернуть. Можно дать ему в помощь ребят… и ошибки надо помочь ему выправить. Но по-товарищески, с уважением, по совести, по-человечески. Мы к обстоятельствам дела еще вернемся, — сказал он Ельчанинову мельком, — потолкуем в горкоме. А сейчас… что ж, можно будет, пожалуй, начать нашу беседу.
