У нас, летчиков, отношение к этой плавучей батарее было особое. И вот почему. С той поры, как в ноябре 1941 года она стала на якорь в Казачьей бухте, мы, уходя утром на разведку и возвращаясь днем домой, всегда чувствовали ее надежную защиту. Еще большую помощь батарея оказывала летчикам Херсонеса, надежно прикрывая аэродром от фашистской авиации.
История рождения батареи весьма необычна. До войны крупный отсек корабля служил мишенью при учебных артиллерийских стрельбах и торпедных атаках. Жизнестойкость этой металлической коробки оказалась удивительной. Поэтому, когда осенью 1941 года отсек прибуксировали в Севастополь, капитан 2-го ранга Г. А. Бутаков предложил создать на нем плавучую зенитную батарею. Идею поддержали. За две недели бригада с Морского завода имени Серго Орджоникидзе произвела монтаж вооружения и оборудовала все подсобные помещения. На палубе отсека были установлены 130-миллиметровая двухорудийная батарея, 76,2-миллиметровые зенитные орудия, 37-миллиметровые зенитные автоматы, счетверенный «максим» и пара прожекторов. 150 моряков с различных кораблей составили его гарнизон, командиром стал старший лейтенант Сергей Мошенский - артиллерист с линкора «Парижская коммуна», а комиссаром - политрук Нестор Середа.
Днем и ночью стояла на страже неба плавучая батарея № 3. Фашисты очень скоро почувствовали силу и меткость ее ударов, окрестив ее «квадратом смерти». В сумке одного убитого немецкого летчика однажды нашли записную книжку, в ней были такие слова: «Вчера не вернулся [102] с квадрата смерти мой друг Макс. Перед этим не вернулись оттуда Вилли, Пауль и другие. Мы потеряли в этом квадрате 10 самолетов. Летать туда - значит погибнуть».
А мы, летчики Севастополя, любовно окрестили батарею «Не тронь меня». И это название прочно закрепилось за ней.
…Знакомый квадрат проплыл под правым крылом, и вот уже впереди широко раскинулась просторная Северная бухта - наш аэродром. «Мессеры», атакованные «яками», так и не осмелились сунуться в Севастополь.
На аэродромной площадке у бетонированного спуска нас ждал Яковлев. Я его заметил еще с катера, который доставил нас на берег после посадки гидросамолета, и в душе шевельнулось теплое чувство: «Волнуется батя!»
Шел артобстрел, снаряды рвались где-то в Южной бухте и в городе, некоторые подняли фонтаны и в Северной, где мы произвели посадку, но Константин Михайлович, заложив руки за спину, спокойно стоял у кромки воды, будто все это его не касается.
Когда мы вышли на берег, он по-дружески обнял меня и негромко, хрипловатым своим голосом сказал:
- Поздравляю, сынок. Посты ВНОС{5} сообщили: «мессер» недалеко от берега врезался в воду. Поздравляю!
Я удивился: быстро же дошла информация!
Это был первый вражеский самолет, сбитый мною в воздушном бою.
Через несколько часов вернулась пара МБР-2, сменившая нас над караваном. Это были командир звена Владимир Меев со штурманом Иваном Ковальчуком и Иван Андрецов со штурманом Иваном Шейко. Оказывается, им пришлось ничуть не легче, чем нам.
После обеда в «Мечту пилота» зашел из соседнего подвала, где размещалась их эскадрилья, Ваня Ковальчук, присел на мою койку, прикрыл горячей ладонью мою руку и, вздохнув, сказал:
- Знаешь, друг, уже не надеялся встретиться. Сколько отбили атак «хейнкелей» - не помню. Прямо озверели гады: торпедоносцы шли один за другим. Сначала их сбивали с курса «эрэсами», потом - пулеметами, корабли палили из всего оружия, а они лезут и лезут. Потом Пе-2 появились, дали им прикурить: двух завалили. Стало немного легче. [103]
- Транспорт цел? - спрашиваю Ковальчука.
- Был цел, когда мы уходили.
Горячий это был денек. На прикрытие каравана летали и другие МБР-2, поднимались и Пе-2 с Херсонеса, истребители. Небо над караваном кипело. Потом корабли зашли под прикрытие облаков, опасность бомбового удара миновала, зато еще труднее стало отбивать атаки торпедоносцев. Всем работы хватало!
Вечером, перед началом полетов на бомбоудар, мы смотрели, как в бухту, тяжело пыхтя, входил транспорт, два эсминца, сторожевики. Весь караван дошел благополучно. Пришло подкрепление защитникам Севастополя, доставлено продовольствие, боеприпасы.
Это придавало новые силы всем: и морякам, и пехотинцам, и артиллеристам. И нам, летчикам.
Крушение надежд
Первомай - праздник светлый, радостный. Он расцвечивает города и села флагами и транспарантами, цветами и открытыми улыбками людей. В осажденном Севастополе об этом можно было только мечтать. И все же хотелось как-то отметить праздник.
Лосле завтрака летный состав двух эскадрилий, базировавшихся в бухте Матюшенко, собрался в нашей «Мечте пилота». Прошедшая ночь выдалась напряженной: все экипажи бомбили аэродромы врага, совершили по нескольку вылетов. Еще не были известны результаты бомбоударов, фотографирование аэродромов произведут чуть позже, а еще точнее донесет агентурная разведка, но все же даже визуальные наблюдения свидетельствовали о том, что поработали мы неплохо.
Из бухты «Голландия» приехал комиссар полка П. С. Блинов. Никакой официальной торжественной части не было, просто сидели, беседовали. Вспоминали Первомай мирного времени, наперебой рассказывали, какие удивительные демонстрации были - яркие, многолюдные, шумные. А какие замечательные маевки проводились на берегу моря и на лесных лужайках! Вместе с близкими, родными. Тогда это было естественным, даже обычным, теперь же казалось далеким и желанным и, к сожалению, невозможным.
Каждый в эти минуты обращался мыслями к своим близким - к женам, детям, родителям, - как они там? Но [104] говорить об этом было не принято; личное, сокровеннее хранили глубоко в сердце. Считалось, что в такое суровое время разводить лирику не положено.
Говорили о главном: о Севастополе. Все жили надеждой на скорое наступление, которое должно привести - мы верили в это! - к полному освобождению Крыма. Наши надежды поддержал и комиссар Блинов, сказав: «Думаю, в ближайшие дни керченский фронт нас порадует». Мы, летчики, восприняли эти слова как хорошее предзнаменование. После успешного Керченско-Феодосийского десанта вот уже четыре месяца наши войска стояли на Керченском полуострове, закрепившись на Ак-Монайской «горловине» - самой узкой части земли между Азовским и Черным морями. Шло накопление сил, и мы ждали: когда же?
Технический состав находился на аэродроме, готовил самолеты и вооружение к очередным полетам - на прикрытие судов, прорвавшихся в Севастополь, и на ночные бомбоудары по аэродромам врага. Мы уже заметили: после удачных бомбоударов немцы на следующее утро буквально сатанеют и особенно яростно набрасываются на наши морские аэродромы. Поэтому, находясь в надежном укрытии в «Мечте пилота», все время прислушивались: что там, на аэродроме? Пока было тихо. Но сколько раз такая тишина оказывалась обманчивой!
Мы проводили Блинова, который торопился на катер, идущий в «Голландию», и задержались у входа в подземелье: не хотелось залезать в мрачный подвал. Каждой своей клеточкой чувствовали весну. Погода стояла солнечная, ясная, вокруг зеленела трава, расцвеченная золотыми искорками одуванчиков.
- Красота! - протянул Астахов, потягиваясь с хрустом в суставах. - Ей и война нипочем! - Он указал на чайку, парившую над бухтой. Широко расправив крылья, она медленно плыла, накреняясь то на правое, то на левое крыло, и столько величия было в полете большой и красивой птицы, что мы невольно залюбовались ею. Где-то у Мекензиевых гор застрочил пулемет, ухнула пушка, а белокрылая чайка все плыла и плыла над голубыми бухтами, над разрушенным городом, парила гордо и независимо, будто и не горела под ней земля, будто и не царила внизу смерть, - парила наперекор огню, как символ жизни и свободы.
Рядом стоял штурман Миша Пономарев. Положив руку мне на плечо, он тоже смотрел на гордую птицу и молчал. [105] В его глазах затаилась печаль. О чем думал он? О похороненых друзьях, крылья которых не выдержали натиска металла, о предстоящих своих полетах, о тяжести борьбы, о превратностях жизни и о близком дыхании смерти?
Милый, славный друг!
Я прикрыл ладонью его руку на своем плече. Миша мягко улыбнулся.
И в этот миг дрогнула земля.
Два взрыва один за другим потрясли воздух. В такие минуты действуешь инстинктивно. Не помню, как влетел в погреб. Начался жесточайший артобстрел аэродрома. В приоткрытую дверь видно было, как окутался дымом ангар, видимо, загорелся самолет. А снаряды рвались и рвались.
Не меньше тридцати минут длился обстрел. Затем со стороны бухты «Голландия» послышался гул самолетов. Ю-88 с крутым снижением устремились вдоль Северной бухты. Кто-то резко толкнул тяжелую дверь, она с шумом захлопнулась. И тут же от взрывов застонала земля, камни застучали в металл двери.
