— Кто там пришел? — спросила Нина, осторожно освобождаясь.
— Прокофий.
— За тобой? — испугалась она.
— Пришел поздравить…
— Я сейчас выйду к вам.
Чертыханов недвижно сидел, облокотясь о стол и положив на ладонь тяжеловатый свой подбородок; его глаза, утратившие обычную хитроватую ухмылку, смотрели в одну точку, не мигая.
— Ты, кажется, загрустил?
— Думаю, товарищ капитан. — Вопреки своему обыкновению он не встал. Из такого-то дома, теплого, чистого, просторного, от жены — да в осеннюю стужу, в дождь, в огонь, под пули… Ох, неохота, товарищ капитан! Выть впору, как неохота. А надо. Вот как надо. — Он провел ребром ладони по горлу. — Позарез надо.
— Надо, Прокофий, — сказал я, садясь напротив него.
Прокофий гулко вздохнул.
— Подумать только: Москва, наша Москва, столица всего мирового пролетариата, на осадном положении. Даже не верится.
В столовой появилась Нина. Чертыханов поспешно вскочил, опрокидывая стул, сказал тихо:
— Позвольте вас поздравить с законным браком.
— Спасибо, Прокофий. — Нина поцеловала его.
— Вам спасибо. За такой поцелуй можно идти на смерть, как по нотам! Позвольте выпить за ваше здоровье! — Выпив рюмку, он звучно чмокнул донышко. — Вот теперь хватит. В самый раз. Теперь, товарищ капитан, приказы исполнять намного будет способнее.
Некоторое время мы молчали. Минута расставания подступила вплотную, к самому горлу. Мне страшно было смотреть Нине в глаза. Смятение мое выдавала рука, лежавшая на столе: пальцы непроизвольно выбивали дробь. Нина прикрыла их своей узенькой рукой.
— Не надо, — сказала она тихо и встала; выйдя в кабинет, позвала Чертыханова. Они о чем-то пошептались там, должно быть, она просила Прокофия о том, чтобы он за мной «присматривал». Я слышал, как Чертыханов пробасил:
— Будьте уверены…
Они вышли. Нина была немного озабоченная и строгая. У Прокофия был беспечный вид подвыпившего человека.
— Я сейчас пойду по своим делам, а затем приду к вам в батальон, сказала Нина.
— Но ты можешь нас не застать.
— Застану, — уверенно ответила она. — Я только уберу немного со стола.
— Подожди. — Я усадил ее рядом с собой. И замолчал, подыскивая нужные слова.
Чтобы не стеснять нас своим присутствием, Чертыханов, взяв стопку тарелок, ушел на кухню.
— Как бы тебе объяснить, Нина, — проговорил я. — Ты теперь не свободна принимать решения самостоятельно. Пойми меня правильно… Ты теперь не одна… Ты обязана думать о нем, который у нас будет… Ты обязана его оберегать… И понимаешь… — Я запнулся, и она, не раздумывая, подсказала:
— Тебе бы не хотелось, чтобы я вернулась опять туда, в леса?
— Да, — сознался я. — И здесь для тебя хватит работы…
Нина нахмурила брови, отняла у меня руку и положила ее на горло.
— Хорошо, Дима, я подумаю. Я скажу тебе о своем решении, когда приду к тебе в батальон.
— Ты только не думай, пожалуйста, что я чего-то испугался или еще там что…
— Нет, нет, — поспешно отозвалась Нина. — Я ничего такого не думаю.
Браслетов неожиданно и по-дружески обнял меня.
— А ведь сдружились мы с тобой, Ракитин! — воскликнул он, впервые переходя на «ты». — Я схожусь с людьми медленно и нелегко — сомнения грызут душу: все думается, что человек не такой, каким хочет казаться, что внутри он совсем иной… А ты такой, какой есть, без хитрой подоплеки. И знаешь, чем ты меня сразил: у тебя тоже есть жена, но ты ни слова о ней не сказал. А я распинался перед тобой — противно вспоминать…
Я прервал его:
— Не надо об этом, Николай Николаевич. Мы друг друга поняли?
— Вполне.
— Вот и хорошо. Главное — понять друг друга и поверить.
Браслетов становился все более уверенным в своих поступках и все более чувствовал себя хозяином в батальоне. Красивое, нежных девичьих линий лицо его немного огрубело, на нем заметно проступали — как бы вновь прорезывались — волевые черты, которые безошибочно формируются опасностью.
— Прощание с Москвой не страшит, — как бы вслух подумал он, пошевелив круто изогнутой бровью. — Беспокоит другое: не вернуться бы нам в нее, пятясь задом.
Я рассмеялся:
— Откуда такие мрачные мысли, Николай Николаевич! Загадывать, что с нами будет впереди, занятие бесполезное. Уверен в одном: придется тяжело. До невозможности. А если случится полегче, то это будет для нас вроде приятного сюрприза.
Браслетов тоже рассмеялся, беспечно и как будто с облегчением.
— Ты прав. Привык я к тебе, честное слово! Как будто знаю тебя давно-давно…
— И я привык к тебе, — сказал я. — За первые наши беседы — они были резковаты большей частью по моей вине — приношу извинения. Совершенно искренне…
Браслетов отступил от меня на несколько шагов, точно испугавшись чего-то.
— Нет, нет, — запротестовал он. — Даже вспоминать об этом не надо.
— Согласен. Не будем вспоминать. Садись, обсудим положение. Необходима особая бдительность на марше: не привести бы к фронту вместо батальона роту.
— Нам опасаться нечего. Бойцы один к одному, — возразил Браслетов. Но замечание мое вселило в него невольное беспокойство. Он встал. — Пойду соберу своих ребят, проведу с ними беседу…
— Потом ты можешь навестить жену и дочку, — сказал я.
Комиссар вдруг заволновался, хотя всячески старался скрыть это волнение.
— Если не возражаешь, я схожу на часок. Извини меня…
Когда комиссар ушел, я позвонил Нине. Никто не отозвался. На душе было неспокойно, сердце болело, я просто чувствовал это физически.
За стеклянной перегородкой появился лейтенант Тропинин, сдержанный, подчеркнуто аккуратный, с четкими движениями.
— Машин на ходу оказалось три, — доложил он. — Остальные не пригодны. Бензин слили в эти три полуторки. Но шоферов только два.
— Ладно, что-нибудь придумаем, — сказал я. — Спросите, нет ли среди наших бойцов водителей. Продовольствия хватит на сколько суток?
— Думаю, суток на двое. С натяжкой, — ответил Тропинин. — Какое направление возьмем, чтобы разработать маршрут движения?
— Подольск, Серпухов, возможно, Тула.
— На какой час назначите выступление?
— На шесть часов завтра, — сказал я. — Соберите командиров взводов.
Тропинин привел лейтенанта Кащанова, лейтенанта Самерханова и младшего лейтенанта Олеховского. Они молча сели на диван, ожидая, что я им скажу.
— Ну, друзья, не надоело еще сидеть здесь? — спросил я. — Душа на фронт, к месту сражений, не просится?
Командиры заулыбались.
— На фронте холодно, товарищ капитан, сыро, — отозвался Кащанов. — А здесь тихо, тепло и сытно. Всю жизнь бы так провоевал…
— Да и весело, — сказал лейтенант Самерханов, коренастый, широкогрудый парень с черными сросшимися бровями, нависающими над глазами узкого и длинного разреза; он привлекал меня диковатым нравом с мгновенными вспышками радости или гнева.
— В каком смысле весело? — спросил я его.
— Людей интересных задерживали… Биографии интересные…
— Он главным образом девушек задерживал, — пояснил младший лейтенант Олеховский. — Или они его задерживали — не поймешь. С одной всю ночь на крыше продежурил, зажигательные бомбы тушил.
Самерханов подпрыгнул от внезапного возмущения:
— Зачем смеешься? Разве это плохо — зажигалки тушить?
— Сядь, тебя разыгрывают, — спокойно сказал Тропинин. — Тушил так тушил. Это похвально.
— А зачем так говорить? Зачем меня разыгрывать? Разве это честно?
— Успокойся, — сказал я. — Все уже позади. Прощайтесь с Москвой, с девушками, которые вас задерживали. Готовьтесь к долгой дороге, она будет нелегкой — сто с лишним километров… На транспорт не надейтесь. Обратите внимание на обувь, чтоб ни один из бойцов не стер ноги в пути. Не упускайте мелочей, которые могут превратиться в крупное бедствие.
— Будет исполнено, товарищ капитан, — сказал лейтенант Кащанов, всегда неторопливый и обстоятельный. — Бойцы знают, что им предстоит большой поход.
Отпустив командиров, я позвал за перегородку Петю Куделина.
— Я сейчас уйду, — сказал я ему. — Хочу попрощаться с матерью. Ты останешься здесь. Сиди у телефона. Если позвонит моя жена, скажи, чтоб ехала на Таганскую площадь. Я буду там. Если позвонят от майора Самарина, то позовешь лейтенанта Тропинина. Он здесь. Понял?
— Так точно, понял. — Куделин тут же сел за стол и пододвинул к себе телефонный аппарат.
Москва опустела. Точно ураган, ворвавшись в город, пронесся по улицам, по площадям и, наигравшись вдоволь, умчался, оставив на мостовых клочья газет, кучи мусора, россыпь расколотых стекол, осколки от зенитных снарядов. Лишь баррикады из мешков с песком, бетонные надолбы и стальные противотанковые ежи на городских оборонительных поясах — Садовом и Бульварном — держались прочно и, казалось, навсегда. На этих укреплениях предстояли последние бои за столицу…
