– Насколько я осведомлен, технический совет должен определить именно техническую пригодность трала, – насупившись, проговорил Павел. – Ваше любопытство скорее удовлетворит тактик, кто знает, как плотно и какими типами мин защищен этот километр, сколько у противника огневых средств, какова вообще цель прорыва.
– Вижу, к ответу вы не готовы, – безапелляционно, как на приемном экзамене, заявил председатель.
– Правильный ответ даст командир, а не конструктор! – возразил Павел.
– Садитесь и выслушайте мнение более сведущих людей.
Выступавшие не сказали ничего нового: стали утверждать, что трал рассыплется на первых же зарядах, кроме того, он ухудшает маневренность танка, может, как утопающий, погубить и пловца. Когда страсти улеглись, председатель бросил многозначительную фразу:
– К сведению совета, полковник Шурыгин, на чье мнение ссылается Клевцов, освобожден от занимаемой должности в армии.
«Это конец», – подумал Павел. Не вникая в суть слов, он выслушал заранее подготовленное решение: наземные тральщики танковым войскам не нужны, работы над катково-ножевым тралом бесперспективны…
По виду, с каким Павел вернулся в лабораторию, Ростовский все понял. Собственно, другого он и не ждал и приготовил еще один ход – заручиться поддержкой фронтовиков. Одной из танковых бригад при прорыве «линии Маннергейма» командовал Дмитрий Данилович Лелюшенко. На вооружении бригады стояли устаревшие танки Т-26 и БТ. Эти машины горели даже от малокалиберных снарядов. Человек смелый, находчивый, энергичный, он решил навесить на башни дополнительные броневые листы. Организовал их производство, сам же испытал в бою. Его танк получил более десяти прямых попаданий, снаряды изрешетили экран, но башню пробить не смогли. Георгий Иосифович полагал, что Лелюшенко как танкист мыслящий, лишенный солдафонства, оценит выгоды противоминного трала. Павел разыскал его адрес, но самого комбрига не застал – Дмитрия Даниловича назначили командиром дивизии и он отбыл к месту ее дислокации.
А остальные чертежи клевцовского трала, покочевав по рецензентам и консультантам, опять попали к Михалеву. Поняв, что Клевцов не угомонится, Александр Александрович позвонил в партком инженерной академии. На проводе оказался Семен Ильич Шоршнев, преподаватель химии и член парткома.
…Шоршнев начисто отметал любые сомнения, считая их пережитками проклятого прошлого. Прошлое он ненавидел. Из детства всплывали сырые, покрытые сизой плесенью углы в квартире, вонь ночных горшков, куда ходили младшие братья к сестры многодетного фармацевта-отца, вопли нервной мамаши, помешавшейся на боге, смрад несвежей рыбы, которую в целях экономии по дешевке скупала кухарка в конце базарного дня, и еще к нему примешивался резкий запах эфира, нашатырного спирта, карболки, поднимавшийся из подвала, где отец готовил лекарства. Правда, природа не обидела его здоровьем. В драках со сверстниками не находилось равных, хотя ребята постарше, случалось, избивали до крови. Обозленный на бедность, попреки в семье, темноту скудоумного накопительства, Семен рано усвоил нехитрую науку улицы – служи сильному, бей слабого, дави беззащитного. «Этот мерзавец станет бродягой», – негодовал отец.
Однако в реальном училище пришла охота учиться. Он на лету хватал комбинации математических знаков, изящно готовил чертежи не только себе, но и богатым сверстникам по гривеннику за лист. Но тут грянула революция. Вместо начальных школ, гимназий и училищ стала действовать единая трудовая школа. Семену шел пятнадцатый год, ему следовало идти в 7-й класс. Посмотрев на новые порядки, перевернувшие вверх дном всю учебную программу, он среди зимы перешел в восьмой класс, а весной экстерном сдал экзамены за выпускной девятый.
Отец настаивал, чтобы сын шел учиться в медицинский институт на фармацевтический факультет. Семен со своим подвижным умом быстро понял, где преуспеет больше всего. Он вступил в Российский коммунистический союз молодежи, скоро выдвинулся в вожди, правда, пока масштаба районного, охватившего Хамовники. Несмотря на «рыжий цвет времени», как тогда называли НЭП с легкой руки поэта Николая Асеева, властвовала в стране партия. Она стояла выше правительства и советских учреждений. Троцкий называл комиссаров новым орденом самураев. Сталин, снизив пафос, уточнил, что видит «компартию как своего рода орден меченосцев внутри государства Советского». Принятая X съездом резолюция «О единстве партии», как ее усмотрел молодой Шоршнев, делала партию тоталитарной, в ней не допускались разногласия, требовалась только верность вождям. Благодатной нивой для своей деятельности Семен посчитал Культпросвет и организованный позднее Союз воинствующих безбожников. С ненавистью, которую вынес с детства из-за матери, свихнувшейся на религии, Шоршнев громил монастыри и церкви, сжигал иконы, реквизировал ценности, арестовывал священников.
В 1928 году после VIII съезда комсомола, призвавшего молодежь на штурм крепости, прозванной наукой, Шоршнев понял: надо возвращаться в заброшенный было институт, заканчивать его, не забывая общественной работы, без которой уже не мог жить.
21 декабря 1929 года страна отмечала 50-летие Сталина. Впервые люди услышали, что у них есть великий вождь – организатор Октябрьской революции, создатель Красной армии и выдающийся полководец, разгромивший белые армии, верный защитник генеральной линии Ленина, учитель мирового пролетариата и гениальный стратег пятилетки. Массовым тиражом вышла юбилейная брошюра. В огромных количествах выпускались портреты, изготавливались миллионы бюстов для залов, кабинетов, красных уголков. Карл Радек, сменивший Бухарина на посту редактора «Правды», в восторженной статье наметил главные линии, по которым будет создаваться культ личности.
Через неделю после торжеств на конференции аграрников-марксистов Сталин объявил о начале великого перелома, ликвидации кулачества как класса.
Внимательно следя за внутренней политикой, Шоршнев разгадал механику насаждаемого в стране страха. Со страхом он решил бороться бесстрашием. За годы НЭПа его отец-аптекарь разбогател на «эликсирах молодости», стимулирующих потенцию мужчин и женщин. Догадавшись, что скоро станут добивать последних нэпманов, он предупредил, чтобы тот «прикрывал лавочку». Жадный отец вспылил. Дело закончилось тем, что Семен ушел из дома, а в партбюро, положив на стол членский билет, заявил: «Не могу честно служить партии, имея отца-нэпмана». К этому времени он успел защитить диплом и учился в аспирантуре. Товарищи, конечно, отговорили от опрометчивого шага, но стыдливое раскаяние приняли к сведению. Семен поселился в институтском общежитии. Через неделю он узнал – отец арестован и будто бы сознался, что по заданию троцкистов готовил яды для убийства ответственных работников, мать увезли в сумасшедший дом на Масловку, малолетних братьев и сестер распределили по детским домам.
В инженерную академию Шоршнев попал после мясорубки командного состава 1938 года. Когда волна шпиономании стала стихать, ему пришлось несколько умерить свой общественный пыл, заняться прямым делом. Как специалист он был никудышным, однако к нему относились с опаской как к человеку, связанному с известным могущественным наркоматом. Независимость Клевцова Шоршневу не нравилась. Шоршнев привык, чтобы его боялись, а Павел попросту его не замечал.
– …Простите, не расслышал, как вас зовут? – переспросил Михалев, судорожно соображая, стоит ли говорить о Клевцове с рядовым членом парткома, а не секретарем.
– Семен Ильич, – повторил Шоршнев. – У вас какое дело? Может быть, я как заместитель по идеологии решу?
– Конечно же, Семен Ильич! – обрадованно воскликнул Михалев. – Что за человек Клевцов?
– Ну, инженер средней квалификации… Общественник слабый… Уважением пользуется разве что у профессора Ростовского.
– А в технике, видимо, считает себя Кулибиным? – почувствовав родственную душу, съязвил Михалев. – Сляпал чертежи какого-то трала и носится с ними, будто снес золотое яйцо. Специалисты давно высказали отрицательное мнение, а он продолжает бомбардировать автобронетанковое управление своими прожектами…
По тону говорившего Шоршнев угадал, что тот явно заинтересован в дискредитации Клевцова. «Теперь-то и я прижму тебя, милок», – мстительно подумал он о Павле и попросил:
– А вы не сможете написать заявление в нашу парторганизацию?
Потянув некоторое время, Михалев ответил:
– Вряд ли это будет удобным. Мы же по идее должны поддерживать изобретателей, какими бы они ни были… Но тут особый случай. Рассматривайте мой звонок как товарищеское пожелание, что ли…
– Сколько рапортов Клевцова скопилось у вас? – быстро спросил Шоршнев, встревожившись, что Михалев положит трубку.
