— Видите, сосновая роща и вершина храма? Вам надо идти туда. — Мусорщица, которая объяснила это, снова побрела с совком вниз по улице, шаркая растоптанными ногами.
Вот и дом № 28, сад, подстриженные шары кустов, дом, бумажные стены, но бумага в желтых потеках, ее давно уже не меняли. На веранде, наклонившись, что-то делает женщина: высокая прическа, в волосах отблеск зеленого, идущего из сада света. Сатоко ухватилась рукой за столбик садовой ограды и судорожно сжала детскую руку. Ребенок вскрикнул. Услыхав крик, женщина на веранде подняла голову. Сатоко оперлась о калитку, резко звякнула щеколда, калитка распахнулась. Обе женщины медленно пошли навстречу друг другу. Они шли по хрустящему желтому песку, которым была посыпана дорожка, и расстояние между ними неотвратимо сжималось.
«Странная посетительница, — подумала госпожа Кадзума. — Должно быть, беженка. Будет просить работу или что-нибудь поесть. Нищенка с сыном. Какое у нее грубое, обветренное лицо!»
— У меня нет для вас ни еды, ни работы, — сказала она. — Это частный дом, и входить сюда нельзя.
Нищенка, не отпуская руки мальчика, стояла неподвижно.
— Я пришла сказать вам, госпожа… — Она стояла, уронив руки, прижав их к худому жалкому телу, говорила устало, готовая тут же сесть на землю и больше не подниматься. — Я хочу сказать… Мы к вам…
Госпожа Кадзума вздрогнула, подняла руку и резко произнесла:
— Вы ошиблись. Я не знаю вас.
— Если вы мать Кадзума, то мы пришли правильно. — И, чувствуя, как кружится голова и как дрожат ноги, начала опускаться на землю. Госпожа Кадзума посмотрела на мальчика — и сразу все поняла.
— Как его зовут?
— Я назвала его Суги. Но отец — его брат.
Женщины с ужасом смотрели друг на друга.
Мальчик заметил что-то в небе. Там появился и медленно плыл серый прозрачный крестик. Самолет достиг центра города и от него отделилась точка. Вспыхнуло белое пятнышко — парашют. Стало видно — над ним качается что-то похожее на зерно.
Когда оно пролетело половину расстояния до земли, мелькнуло, вспыхнуло. Рядом с солнцем стало раздувать второе солнце. Земля задрожала, тугой воздух повалил ограду и отбросил в сторону женщин и мальчика. Нестерпимый уничтожающий плоть жар охватил их лежащие тела…
…За четыре года США смогли продвинуться только до Иводзимы, воздушные рейды на Японию слабы и несравнимы с рейдами против Германии, и, наконец, Советский Союз не вступит в войну, а если вступит, у нас на материке достаточно сил, чтобы сдержать Советскую Армию. Главный враг Японии — пораженческие настроения среди части народа. С ними надо беспощадно бороться.
Мы должны помнить, что Черчилль и Рузвельт заявили в Атлантической хартии: после войны им нужны пустые острова; чтобы очистить их, каждый японец и японка будут убиты[10].
Готовить к решительной битве весь стомиллионный народ, исполненный безграничной преданности монархии. Вооружить все живое на императорской земле. Погибая, тянуть за собой противника.
«Дух трех миллионов пик».
Помнить, что сказал до войны генерал Араки: «Если мы вооружим бамбуковыми пиками три миллиона человек, мы победим даже Советскую Армию». Изготовить и выдать бамбуковые пики всем отрядам женского добровольческого корпуса. Победа неизбежна, так как японский народ обладает мистической силой, которая превратит каждого, даже невооруженного, человека в человека-пулю, которая пробьет любую броню.
При невозможности изготовить пики выдать женщинам топоры. Когда враг высадится, каждая должна убить по одному американскому солдату.
Из донесения военной полиции: «В городах и деревнях народ Ямато готов сражаться до конца».
Одобрена инициатива администрации: на некоторых фабриках, в предвидении высадки американцев, приступили к выдаче работницам ампул с сильно действующим ядом.
Я, командующий военным округом Тюбу, утверждаю, что в настоящее время, когда в стране не хватает продовольствия и ее территория превращается в поле сражения, существует необходимость уничтожения всех стариков, больных и слабых. Они негодны для того, чтобы погибнуть вместе с Японией.
Брать пример с командующего обороной острова Иводзима, который, увидев, что бункер, в котором находился его штаб, окружен, приказал принести микрофон и обратился к защитникам острова. «Патронов и воды больше нет, — сказал он, — и все равно те, кто еще жив, должны сражаться до конца. У меня у самого нет другого выхода». И он кинжалом вспорол себе живот. Радио не работало, не важно, слышали или нет солдаты слова своего генерала, его слышали те, кто был в штабе.
Следует неотлагательно вывесить повсюду плакаты. Для крестьян, в деревнях: «Больше сеять, больше убирать, меньше есть!» В городе: «Больше трудиться, помнить о знаменах!» Там же, в городах, в преддверии зимы: «Горячие сердца, холодные руки!» Топлива не будет, грелки в домах разжигать будет нечем.
Идти к командиру бригады не хотелось. Как все люди, ощущающие себя обделенными, он с неприязнью думал о тех, кто составил себе положение, получил образование, в любом разговоре держался уверенно.
Но идти надо было, надо узнать, что записано в личном деле Кулагина.
Комбриг торопился, принял, стоя посреди кабинета, уже одетый в меховую кожаную куртку, в руках летный шлем, принял, как всегда, вежливо, извинился, спросил, чем может помочь. Разговор получался накоротке.
— Вот, зашел, — сказал Цыгун, стараясь не глядеть в глаза, — пустяк, проверочка, мне бы дела офицеров.
— Чьи дела?
Цыгун замялся, говорить одну фамилию Кулагина не следовало, назвал первые, которые пришли ему в голову: двух командиров дивизионов, начпрода береговой базы, потом запнулся и добавил единственную нужную:
— Может быть, сходите сегодня с нами в море? Три катера, на двух командиры молодые, сразу увидим, кто чего стоит.
Оперуполномоченный не переносил качку, и комбриг это знал, распорядился насчет дел, извинился и ушел. Кадровик внес дела.
— Вам будет удобнее работать с ними здесь. Никто не зайдет. Когда кончите, скажите секретарше, я заберу.
Сразу же раскрыл дело Кулагина. «Родственники со стороны отца и матери». Родственников, кроме умершей в детстве сестры, показано не было. Отец умер в тридцать восьмом… Концов нет.
Черна и глуха августовская ночь, темными парусами плывет над бухтою Золотой рог, над Уссурийским и Амурскими заливами, странно притушены огни в прибрежных поселках, отключены маяки, катится осторожно к берегу низкая волна. Медленно ползет над горбами сопок у горизонта светлый квадрат Пегаса, и кружат, словно высматривают что-то внизу, глаза обеих Медведиц. И уж совсем необычно сегодня движение на всех дорогах: между бухтами, между городом и спрятанными в сопках военными городками, радиостанциями и укрытыми зенитными батареями урчат грузовики, глухо топают солдатские сапоги, в порт уже втягиваются, растекаются по причалам безликие, покачивающие штыками и касками колонна за колонной, рота за ротой.
С вечера не ложилась бригада. То у одного, то у другого пирса с грохотом заведется мотор, покрутит на полных оборотах, замолкнет. Или — чуть приоткрылись двери мастерской, выкатили тележку с торпедой, молча повели ее к катеру, что стоит под краном, крышка у торпедного аппарата отброшена, сейчас проглотит черная дыра маслянистую стальную сигару, проглотит с мотором, с винтами, с головой, заряженной четвертью тонны тротила. Трясет молодых матросов: началось!
В штабе плотно завешены окна, быстро входят и выходят люди, на разные голоса звонят телефоны, секретчик сбился с ног: носит, кладет на стол перед комбригом узкие белые листки, на каждом — «секретно».
Разговоры. Каждый не говорит — выкрикивает:
— Карты портов Северной Кореи на все катера выданы…
— Первой высаживается в Расин разведрота капитана Яковенко…
— Головным катер Рассохи, штурман Нефедов, командиру дивизиона идти замыкающим…
— Верно, что вход в Расин заминирован?…
— Пакет из штаба флота, «вскрыть лично»…
— Флагманского штурмана ко мне!
На минуту замолчали и снова:
— Бензина б-100 хватило в обрез на одну заправку. Тыл обещает прислать танкер туда, — жест в сторону карты, в сторону бело-желтой Кореи.
— Порт Расин. Рыбацкий причал. Роту высаживать на него. Вход в порт пристрелян. Следующий порт — Сейсин… Высаживать в ковш около металлургического завода…
— Далеко от города.
— Тогда прямо в порт.
Флагштурман, командиры дивизионов — все вышли, бесшумно вошел кадровик, тихо затворил за собой дверь, замер около стола и произнес вполголоса:
