По дороге он сказал нам:
— Я вас, господа, познакомлю с штурмбанфюрером Шлезвингом. Прекрасный человек! Он едет со своей частью на фронт и на несколько дней задержался в Ровно. Я предоставил ему одну комнату, и, вероятно, он сейчас дома. Обедать он всегда приходит домой. А вот и моя избушка. — С этими словами отец Аникий толкнул дверь большого каменного особняка. — Матушка! А ну встречай добрых людей!
«Матушка», смазливая, краснощекая молодуха, метнула жадный взгляд на стройного, франтоватого обер-лейтенанта и засуетилась перед ним, словно он был не обычный офицер, а сам господь бог.
— А господин Шлезвинг дома? — спросил у нее поп.
— Да, у себя.
— Позови его и скорей накрывай на стол.
Она вышла в соседнюю комнату и сразу же вернулась.
— Господин офицер сейчас выйдут. Они как раз кончают бриться. — И стала накрывать на стол.
Минут через пять открылась дверь, и в комнату вошел постоялец.
— С кем имею честь?.. — спросил он у Николая Ивановича, поднявшегося со стула.
— Обер-лейтенант Пауль Зиберт из штаба Кицингера, — отчеканил Кузнецов.
— О-о, очень приятно! — Немец протянул руку: — Штурмбанфюрер СС Рудольф Шлезвинг. Был я в вашем штабе вчера. Просил помочь бензином, но пока мне не обещают. Вот и приходится торчать в тылу, вместо того чтобы быть на фронте.
— К сожалению, я этим не занимаюсь и ничем помочь не могу. Мне очень приятно познакомиться с вами, тем более что вы без пяти минут фронтовик, а я сам недавно с Восточного фронта, и отсиживаться в тылу мне уже опротивело.
Лицо эсэсовца расплылось в дружелюбной улыбке.
— Мне тоже приятно, — сказал он, — видеть человека, не только нюхавшего порох, но и отведавшего большевистского свинца. Вас где ранило? Пулей или осколком?
— Под Харьковом. Зацепило пулей, но пришлось пролежать недели две. А после этого никак не устроят на постоянное место службы. Откровенно говоря, мне больше нравится на фронте, — спокойно ответил Кузнецов.
— Не могу с вами не согласиться, господин обер-лейтенант, но вы, очевидно, имеете в виду тридцать девятый, сороковой, сорок первый годы. Что касается сегодняшнего Восточного фронта, то, простите меня, там не очень приятно. Полтора года воюем с Россией, а конца не видно. И чем больше воюем, тем дальше оттягивается конец войны.
— Простите, господин штурмбанфюрер, но нам не к лицу впадать в такой пессимизм. Лично я не теряю веры в гений фюрера. Надеюсь, и вы также? — Николай Иванович загадочно посмотрел на своего собеседника.
— Разумеется, разумеется, — поспешил ответить тот.
До позднего вечера продолжался в поповском доме обед. Эсэсовец оказался разговорчивым и откровенным. Пауль Зиберт ему понравился, и гитлеровец даже предложил ему переночевать в своей комнате. Кузнецов сначала отказывался, но потом согласился. Он велел нам идти, а сам остался.
Обер-лейтенант Зиберт стал неразлучным «другом» Рудольфа Шлезвинга. И дружба эта, наверное, продолжалась бы еще, если бы через несколько дней эсэсовец не уехал на Восточный фронт. Прощание было теплым и трогательным. Штурмбанфюрер обещал обязательно заехать в Ровно, когда будет возвращаться с фронта.
— Ты, Пауль, напиши мне свой адрес, — сказал он и протянул свой блокнот.
— Охотно, но, к сожалению, я еще не устроился как следует и не знаю, куда меня направят. Но если тебе случится быть в Ровно, спроси у отца Аникия или у Иоганна Приходько. Они тебе сообщат мой адрес.
— Хорошо! Ну, прощай, может, и не придется увидеться…
— Да что ты, не будь пессимистом, на фронте все нормально!
Но положение гитлеровских войск было очень сложным, и штурмбанфюрер недаром опасался ехать на фронт.
Стены зданий и заборы в нашем городе были заклеены плакатами и листовками с сенсационными новостями о «триумфальном марше» немецкой армии «нах Остен». Геббельсовские молодчики несколько раз «брали» Москву и Ленинград, они уже «форсировали» Волгу и «приближались» к Уралу. Радио, надрываясь, ежедневно перечисляло богатые трофеи, захваченные немецкой армией, и потери, понесенные советскими войсками, и нам противно было слушать все это брехливое хвастовство.
Но однажды утром радио заговорило по-другому: вместо бодрых маршей и громких хвастливых речей я услышал скорбную, тревожную музыку. «Вероятно, что-то случилось», — подумал я и пошел в город. На центральной улице на стене одного из домов вывешен был портрет генерала в черной рамке, а под ним — короткое сообщение о том, что на Волге, не сложив оружия, погибло крупное соединение немецких войск во главе с «верным сыном великого рейха, верноподданным фюрера генералом Паулюсом». Ниже — приказ Гитлера о присвоении Паулюсу звания фельдмаршала и награждении его высшим немецким орденом «Золотого дубового венка».
Когда мы принесли один из таких плакатов Николаю Ивановичу, он восторженно воскликнул:
— Товарищи! Это чудесно! Это поворот истории! Это, если хотите знать, победа! Победа! Ура!
Он обнимал нас, целовал и кричал — громко, так что и на улице, наверное, было слышно.
— Вы понимаете, что это значит?! Немцы сами признали свое поражение.
Мы были удивлены такой реакцией Николая Ивановича. Всегда выдержанный и чрезвычайно осторожный, он, казалось, совершенно перестал владеть своими чувствами, и хорошо, что в это время никого не было возле нашего дома.
Разгром гитлеровских войск на Волге заставил фашистов крепко призадуматься. Хотя геббельсовские лгуны пытались скрыть, что Паулюс со своей армией капитулировал, и изображали его героем, погибшим за великогерманские идеалы, это не спасало положения. По грустным, обеспокоенным лицам немецких офицеров можно было догадаться, что их вера в победу на Восточном фронте подорвана и что основной их заботой стала мысль: как спасти свою шкуру.
Бывало, раньше придешь на станции Ровно или Здолбунов и видишь, как из пассажирских вагонов выползают, словно голодные волки, всякие «фоны», «герры», «фрау» и «фрейлейн» — в гражданской одежде и в военной форме. Они ехали сюда как завоеватели, как хозяева. А после поражения на Волге изменился даже график движения пассажирских поездов. С запада их прибывало все меньше и меньше, зато с востока шли один за другим, и на лицах пассажиров, заполнявших вагоны этих поездов, не было и следа прежней самоуверенности.
Одновременно усложнялась и обстановка в городе. Оккупанты стали еще чаще устраивать облавы и проверки, и необходима была особая осторожность, чтобы не вызвать к себе подозрения гестаповцев и их многочисленных агентов.
Командование отряда требовало от нас строгого соблюдения всех правил конспирации и дисциплины. Александр Александрович Лукин предупреждал:
— Поймите, ребята: одно дело, когда в Ровно действовали два-три наших товарища, и совсем другое, когда вас стало много. Действовать нужно осмотрительно, очень осторожно.
От него мы слышали это каждый раз, когда шли из отряда в город, и нужно сказать, что предостережения заместителя командира по разведке принимались нами как должное. Лукин был нашим руководителем, нашим старшим товарищем, блестяще ориентировавшимся в любых обстоятельствах. Мы удивлялись тому, насколько он был осведомлен во всех городских делах, о наших действиях и поступках.
Нам запрещалось без надобности собираться вместе, однако иногда мы нарушали это правило, так как сердце горело желанием встретиться с товарищами, поделиться с ними мыслями, выслушать их советы. И почти всегда после таких «непредвиденных» встреч нам приходилось выслушивать упреки Лукина.
Мы не имели права делать какие-либо заметки, вести дневники, записывать адреса, ну, и, безусловно, фотографироваться. Но однажды пришлось нарушить этот запрет.
Было это весной, кажется в апреле. Зайдя в воскресенье с Михаилом Шевчуком к Ивану Тарасовичу Приходько, мы застали там Николая Ивановича и Яна Каминского.
— Ну вот, — сказал Кузнецов, — мы снова все вместе. Узнает Лукин — достанется нам на орехи. Давайте по одному расходиться.
Не успели мы обменяться мыслями, как кто-то постучал в дверь.
— Войдите, — сказал Иван Тарасович.
Дверь открылась, и, к нашему удивлению, на пороге встал штурмбанфюрер СС Рудольф Шлезвинг.
— Какая приятная встреча! — с радостью произнес эсэсовец.
Он обнял Кузнецова, а каждому из нас пожал руку. Вместе с гитлеровцем вошел какой-то мужчина в гражданском. Он стоял, молча наблюдая волнующую сцену встречи двух «друзей».
— Знакомьтесь, — сказал Шлезвинг, — представитель фирмы «Тодт», — и назвал фамилию своего спутника. — А это, — обратился он к незнакомцу, — тот офицер, о котором я вам рассказывал. Очень элегантный и культурный человек. Среди нашего офицерства редко можно встретить такого, как обер-лейтенант Пауль Зиберт.
