— Ну, хватит, Рудольф, хватит. Мне даже неудобно…
— Не скромничай, — перебил Кузнецова эсэсовец. — За свою десятилетнюю службу в армии фюрера я впервые встретил такого умного человека, как ты. Ну что же, если уж встретились, так надо устроить небольшое торжество. Не так ли?
Отказываться было бесполезно, спустя несколько минут мы сидели за столом и выслушивали рассказы штурмбанфюрера о его пребывании на Восточном фронте.
— Что ни говорите, господа, а я родился в рубашке. Всю нашу часть, да и мое подразделение перемололи большевики, а я цел и невредим, сижу и пью с вами водку! А вообще, — продолжал он, — дела на фронте идут не блестяще. Зима принесла нам немало горя, наши солдаты до сих пор не могут прийти в себя. Но ничего. Мы еще покажем русским! Фюрер объявил тотальную мобилизацию, и теперь я еду в фатерлянд формировать новые части.
— А я, — сказал Кузнецов, — вынужден еще торчать в этом городе. Я превратился в штабную тыловую крысу. Живу вот так и, кроме бумаг, ничего не вижу. Одно утешение — с господами коммерсантами иногда посидеть. Хорошо, что ты приехал, хоть будет с кем поговорить.
— К сожалению, я сегодня же уезжаю. Но у меня родилась идея. Мой приятель, — эсэсовец показал на представителя фирмы «Тодт», — предлагает остаться в Ровно. Мне, между прочим, очень понравился городок, и здесь, кажется, для меня найдется работа. У меня немалый опыт борьбы с ненадежными элементами. Когда наша часть стояла в Голландии, мне приходилось показывать класс в таких делах. А тут, говорят, партизан вокруг хоть отбавляй. Вероятно, они и в город проникают.
— Ты прав, Рудольф, — подтвердил Кузнецов. — Для таких людей, как ты, на этой территории, кишащей бандитами, работы больше, чем на фронте. Но я не обладаю такими способностями. Я все-таки хочу снова поехать на фронт.
Чем дольше длился разговор, тем все больше и больше восторгался штурмбанфюрер Зибертом, его заслугами перед фатерляндом, преданностью фюреру, его умом и высокой культурой. Наконец эсэсовец предложил:
— Знаешь что, Пауль, давай сфотографируемся в память о нашей дружбе. Теперь такое время, тебя могут в любую минуту отправить на Восток, и мы больше не увидимся.
— У меня нет с собой фотоаппарата, — возразил Кузнецов.
Но аргумент оказался недостаточным.
— Ничего, — ответил эсэсовец. — У меня на вокзале есть в чемодане «лейка». Сейчас я кого-нибудь пошлю за ней.
— Не беспокойся, — сказал Кузнецов гитлеровцу. — Сейчас они что-нибудь сообразят.
Он моргнул мне: дескать, необходимо взять инициативу в свои руки. Мы с Иваном Тарасовичем вышли во двор.
— Идите позовите фотографа, — сказал я ему. — А еще лучше, если вам удастся выпросить у него аппарат.
— Попробую, — ответил Приходько и пошел за фотографом.
Возвращаясь в дом, я столкнулся в дверях с Михаилом Шевчуком.
— Куда ты?
— Я пойду. У меня нет никакого желания фотографироваться.
— Не волнуйся, все будет в порядке, — попробовал я успокоить его.
— А я и не волнуюсь, но все-таки лучше уйти отсюда.
Я не стал его удерживать.
Прошло около получаса, пока Иван Тарасович привел фотографа. Мы все вышли на улицу и возле дома сфотографировались: Николай Иванович в форме обер-лейтенанта, Иван Тарасович, Ян Каминский, я, эсэсовец и его приятель. Потом я взял у фотографа аппарат, попросил стать на мое место и сделал еще один снимок. Когда вся процедура была окончена, фотограф подошел ко мне за аппаратом. Но Кузнецов его опередил.
— Фотоаппарат дайте мне. Я сам проявлю пленку. Не беспокойтесь, — обратился он к фотографу, — с аппаратом ничего не случится. Иоганн вам его потом вернет.
Он достал пятьдесят марок и сунул в карман фотографу.
— Спасибо, спасибо, — зашептал тот.
Эсэсовец торопился уже на поезд. «Друзья» тепло попрощались.
— Только не забудь, Пауль, выслать мне фотографии. Они мне будут напоминать приятные дни, проведенные в Ровно с такими людьми, как ты и твои друзья.
— Непременно вышлю завтра же. Я сам сделаю отпечатки и отправлю.
Когда мы остались одни, Николай Иванович вынул из аппарата пленку и отдал ее Приходько.
— Спрячьте, пожалуйста, Иван Тарасович, только в надежное место, — сказал он. — Безусловно, ее следовало бы засветить и уничтожить, но когда мы победим, она может понадобиться. А аппарат верните фотографу.
— Хорошо, — ответил Приходько. — Жаль только, что не было с нами отца Аникия и его элегантной матушки — вышел бы чудесный «букет».
Мы договорились об этом случае ничего не говорить Лукину, но стоило только нам появиться в отряде, он спросил:
— Скоро ли будет готов ваш снимок с эсэсовцем?
Мы смущенно переглянулись, а Кузнецов ответил:
— Иного выхода не было, Александр Александрович.
— Понимаю, что не было. Но почему же все-таки все вместе! Одного вас было бы вполне достаточно. Шевчук правильно сделал, что ушел, а вот Гнидюк… Зачем тебе было становиться рядом?
Николай Иванович заступился за меня:
— Они с Приходько оказались очень оперативными — быстро нашли фотографа, а то фашист уже собирался послать кого-нибудь за своим аппаратом.
— Хорошо еще, что уничтожили пленку, — сказал Лукин. — А то устроил бы я вам разнос…
И теперь, когда я бываю в Москве у Александра Александровича и мы просматриваем наш небольшой фотоархив, он всегда вспоминает, как нам с Николаем Ивановичем Кузнецовым удалось его провести.
ПАРАД БУДЕМ ПРИНИМАТЬ МЫ!
За зиму 1942—1943 годов отряд был полностью сформирован. Прибыли последние группы парашютистов, мы сумели даже принять самолет и отправить на Большую землю раненых и важные разведывательные материалы. 13 марта возвратился в отряд Лукин. Мы с нетерпением ждали его, так как он вылетал в Москву с информацией о нашей работе и получил там важные указания и инструкции.
Среди новичков были две радистки — еще совсем юная Аня Беспояско и бывшая подпольщица, львовянка Мария Ких.
Аню сразу же окрестили пионеркой (ей еще не было семнадцати), а позже стали называть нежным словом Веснянка. Прямо из детского дома, находившегося в Большой Белозерке Запорожской области, отправили ее в Москву на курсы радисток, а после окончания сбросили на парашюте к нам. Ребята шутили:
— Вот и пионеры у нас появились!
Узнав, что Аня ужасно боится лягушек, ящериц и червяков, партизаны устраивали девушке «сюрпризы», за что им не раз здорово попадало от командира.
Но в общем к радисткам в отряде относились с большим уважением и любовью. Рано на рассвете спешили партизаны к радиовзводу: какую новость принесет им сегодня эфир, чем порадуют девчата? Полученные сообщения Советского Информбюро партизаны переписывали, размножали в десятках экземпляров и разносили по селам. Так к людям, томившимся в фашистской неволе, доходило слово правды. С ними разговаривала Москва, партия. И люди знали, что скоро придет и в их края свобода, что ненавистный враг, принесший с собой столько горя, будет выгнан с советской земли. От каждого сообщения об успехах на фронтах становилось теплее на сердце у простых людей, укреплялась их вера в скорое освобождение, росли их симпатии к нам, партизанам, усиливались поддержка и помощь, которые они нам оказывали.
Спасибо вам, наши боевые подруги-радистки, за радость, которой вы наполняли наши сердца! Вы не считались с усталостью и временем. Немного вас было в отряде — только шесть. А нас, партизан, более пяти сотен. И вы должны были успеть зашифровать и своевременно передать на Большую землю сведения, принять шифровки и записать каждую новую сводку Советского Информбюро. Вместе с нами боролись вы с врагом и никогда не теряли мужества в этой великой битве за освобождение родной Отчизны.
В отряде в шутку говорили, что наши радистки освобождают города.
— Марийка, когда ты возьмешь Харьков? — спрашивали у Ких.
— А ты, Аня, должна завтра обязательно освободить Мелитополь.
Если же радистка «брала» какой-нибудь большой город, ей присваивалось почетное звание по его наименованию. Валя Осмолова была Новороссийской, Мелитопольской, Аня Беспояско — Севастопольской, Мариупольской, Марию Ких называли Ростовской, Черниговской, а потом Киевской.
В начале апреля меня вызвали в штаб и дали новое задание.
— Пойдешь в Ровно и устроишь там нашу новую разведчицу, — сказал командир. — Знакомься, вот она, — и Дмитрий Николаевич подвел меня к невысокой девушке, скорее похожей на школьницу, чем на партизанку.
«Это какая-то шутка», — подумал я.
Девушка протянула руку и тихонько проговорила:
— Валя.
— Николай, — представился я и посмотрел ей в глаза. Они были не по-детски серьезными и таили в себе необыкновенную силу. Нет, у простой школьницы такого взгляда не могло быть. Видать, эта девушка уже хлебнула горя.
