Генрих снова с умилением воззрился на младенца. Он всё никак не мог привыкнуть к мысли, что это крохотное сморщенное существо — действительно его сын.
Ребёнок окончательно проснулся, захныкал, что-то его беспокоило.
Дверь палаты открылась, и вошла Надя.
— О, герр Штольц, извините, я не знала, что вы здесь, — смутилась она. — Поздравляю вас! Отличный мальчик!
— Благодарю, Надя! — тут же перешёл на русский Генрих. — Вера молодец! Мы гордиться этот ребёнок!..
Мальчик плакал всё громче.
— Разрешите, я заберу его, — предложила Надя. — Вере нужен покой.
— Да, да, конечно, — с явным облегчением согласился Генрих. — Возьмите ребёнок.
Надя подошла, ловко забрала у него младенца, что-то тихо зашептала, загугукала ему на ушко. Ребёнок внезапно замолчал, с любопытством уставился на неё.
Вера лихорадочно переводила напряжённый взгляд с одного на другого.
— Дай, я ещё раз взгляну на него, — попросила она срывающимся голосом.
Надя приблизилась.
Вера некоторое время пристально смотрела на мальчика, словно пытаясь навсегда запомнить его, потом медленно перевела взгляд на подругу. Их глаза встретились. Надя попыталась ободряюще улыбнуться, но улыбка вышла какая-то жалкая, неестественная. Она всё-таки жутко нервничала, руки, которыми она бережно сжимала малыша, еле заметно дрожали.
Надя ещё на секунду задержалась, давая Вере в последний раз взглянуть на ребёнка, проститься с ним, затем повернулась и вышла из палаты.
Вера неотрывно смотрела ей вслед.
Больше сдерживаться она не могла. На этот раз из глаз её безудержно потекли слёзы.
Генрих Штольц растроганно поглядел на Веру, с нежностью улыбнулся ей. Он лишний раз убедился, что не ошибся в этой молодой женщине. Она истинная, прирождённая мать, такая, какая и нужна его маленькому сыну.
Генрих подошёл, достал из кармана носовой платок, наклонился над Верой, стал заботливо вытирать её заплаканное лицо.
— Ты уже так сильно его любишь, дорогая! — бормотал он по-немецки. — Это так трогательно! Не волнуйся, всё будет хорошо! Я побуду с тобой ещё немного, хочешь?..
Наступил промозглый, тревожный вечер. Во дворе готовился к отправке медтранспорт с тяжело раненными немецкими солдатами. Их переправляли дальше, в город: небольшой дарьинский госпиталь уже не мог их всех вместить.
Надя вышла из дверей. Осторожно, убедившись, что на неё никто не смотрит, положила на землю в сторонке какой-то небольшой свёрток из старого тряпья.
Подошла поближе к грузовику, стала помогать санитарам перекладывать раненых с носилок в кузов. Улучив момент, когда рядом никого не оказалось, она быстро подхватила свёрток и сунула его туда же, поглубже.
Почти в ту же минуту санитары вынесли последнего раненого, закрыли борт кузова, задёрнули брезентовый полог. Один из них что-то крикнул водителю. Тот сел в кабину, рядом разместился автоматчик.
Мощно зарычал заведённый мотор. Надя с сильно бьющимся сердцем стояла рядом с грузовиком, судорожно размышляла, что делать дальше. Санитары всё не уходили, стояли, покуривая, о чём-то оживлённо переговаривались.
Шофёр высунулся из кабины, что-то крикнул.
Санитар ответил.
Надя в ужасе поняла, что грузовик сейчас тронется. В отчаянии кусала губы, бессмысленно озиралась по сторонам.
На втором этаже, в освещённом окне стояла, глядя на неё, баба Луша. Она подняла и опустила руку.
Наде показалось, что она то ли помахала, то ли благословила её.
Санитары наконец докурили, аккуратно побросали окурки в урны и, подхватив пустые носилки, ушли в здание.
Грузовик уже медленно подъезжал к воротам.
Надя бросилась за ним. Только у самых ворот, задыхаясь, догнала. Подпрыгнула, уцепилась за борт, изо всех сил подтянувшись, тяжело перевалилась через него.
Грузовик вырулил на дорогу и на развилке повернул в сторону леса. Ещё несколько секунд с верхнего этажа больницы можно было видеть свет его фар, а потом он полностью растаял в вечерней мгле.
Надя, по-прежнему прерывисто дыша, тряслась в тёмном кузове, нервничала, пыталась на ощупь определить, где лежит её драгоценный свёрток. В конце концов ей это удалось.
Нащупав, подтянула его к себе, быстро раскрыла. Слава богу, с ребёнком всё было в порядке. Он смотрел на неё во тьме широко открытыми глазками, сосредоточенно причмокивал соской.
Надя улыбнулась мальчику. Умница, всё это время ведёт себя идеально. Не закричал, не запищал, спокойно дождался, пока она окажется рядом.
Им предстоит долгий путь, но они должны его пройти, всё вынести. Главное, что они теперь вместе. Больше она не будет одна. Никогда. Чего бы это ей ни стоило.
Надя нежно коснулась губами тёплого лобика ребёнка. Она уже знала, как будут звать её сына.
Алёша. Алексей. Алексей Николаевич.
Надя пристроилась в самой глубине кузова, рядом с тяжело раненным солдатом. Немец был в беспамятстве, слегка постанывал, глядел куда-то в одну точку.
Грузовик тряхнуло на небольшой яме. Лежащий слева солдат застонал громче и вдруг повернулся, посмотрел на Надю вполне осмысленным взглядом, потом с любопытством перевёл его на младенца.
Надя в ужасе замерла.
Крепко прижимая к себе ребёнка левой рукой, высвободила правую, стала шарить ею в поисках чего-нибудь тяжёлого, чем можно было бы ударить немца. Но ничего такого не находилось.
Раненый внезапно забормотал что-то невнятное, глаза его после минутного просветления снова заволокло мутной пеленой, он откинулся на спину и снова неподвижно уставился в пространство.
Надя с облегчением перевела дух…
Примерно через час езды по лесной дороге грузовик стал снижать скорость и вскоре вообще встал.
Надя прислушалась. Издалека донёсся нарастающий шум поезда. Она поняла, что они остановились на железнодорожном переезде, пропускают какой-то состав.
Случай для побега был превосходный, лучшего могло не представиться.
Надя взглянула на ребёнка, тот, к счастью, мирно спал.
Она осторожно пробралась к заднему борту, перелезла через него. Удерживая свёрток с младенцем одной рукой, не очень ловко спрыгнула вниз, потянула ногу.
Замерла на мгновение, убедилась, что её никто не заметил, затем быстро, морщась от боли в ноге, пересекла дорогу и растворилась в темноте.
Ещё через пару минут поезд прошёл, шлагбаум поднялся, и грузовик двинулся дальше. В лесу снова установилась привычная, дышащая скрытой опасностью тишина.
Скандал в госпитале разразился спустя три часа после исчезновения Нади. Специально выделенный санитар зашёл за ребёнком, чтобы отнести его Вере на очередное кормление, и обнаружил пустую кроватку-колыбельку.
Дежурный военврач, выяснив, что произошло, срочно послал за Вернером Штефнером, который в это время уже находился дома. Тот немедленно вернулся обратно и в свою очередь первым делом оповестил коменданта.
Почти одновременно с этим хватились Надю. Когда выяснилось, что дом её заперт и там никого нет, всё стало ясно.
Уже глубокой ночью поднялся дикий переполох.
Врачи и санитары окружили бабу Лушу, затравленно поглядывающую вокруг. Взбешённый Штефнер, остро чувствующий свою вину перед комендантом, орал на весь коридор:
— В последний раз спрашиваю тебя, отвечай, куда она дела ребёнка, подлая тварь!
Баба Луша не понимала ни слова из этого немецкого крика, но, догадываясь, о чём речь, повторяла только одно:
— Я ничего не знаю, говорю, ничего не знаю!
Внезапно толпа раздвинулась.
Появился бледный взъерошенный Генрих Штольц в сопровождении свиты из нескольких солдат и неизменно аккуратного, гладко причёсанного, как будто и не ложившегося вовсе спать Петера. Из-за спины высокого адъютанта высовывался озабоченный Клаус.
При виде Штольца главврач с извиняющейся гримасой на лице беспомощно развёл руками.
— Я в отчаянии, герр комендант. Похоже, что на самом деле никто ничего не видел и не знает! Эта чёртова баба всё провернула сама.
— Я ничего не знаю, я не понимаю, что вы хотите! — снова затараторила баба Луша, увидев перед собой высокое начальство. — Я не знаю, не понимаю, ей-богу!..
Генрих ничего не ответил врачу, гневно блеснул глазами и, повернувшись к Петеру, кивнул на бабу Лушу.
— Вытряси из этой старухи всё, что можешь! — коротко приказал он.
Ни на кого больше не глядя, развернулся и пошёл в противоположный конец коридора.
Петер Бруннер, ухмыляясь, приблизился к испуганно уставившейся на него пожилой женщине.
— Ты не понимаешь по-немецки, старая карга? — ласково произнес он. — Ничего, ты сейчас быстро научишься… Герр оберартц, — обратился он к Штефнеру, — где бы мы могли уединиться с вашей подчинённой? Нам необходимо поговорить с ней по душам.
