— Не знаю, — стаскивая сапог, раздраженно сказал Витя. — Вот со мной приехал командир и штурман, у них и спрашивайте…
На лестнице послышались шаги, и в подвал спустились двое: Миша и огромного роста летчик, в меховых унтах и кожаном шлеме.
— Здорово, ребята! — весело поздоровался летчик и, увидев домино, сразу подсел к бочке. — В козла ударим?
— Ударим! — послышались голоса.
Села тасовать камни и я. Но именно в этот момент меня окликнул Миша:
— Сычева, ко мне! Собирайся, сегодня прыгаешь ты.
— Почему? — удивилась я. Голос у меня дрогнул.
Пристально взглянув на меня, Миша ответил:
— Такой приказ. Виктора — завтра. Ясно? Собирайся!
— Ясно, — ответила я не очень уверенно.
Миша подсел к играющим в домино, а я пошла в свой угол, за ящики, собираться.
Неожиданный приказ меня смутил настолько, что мне стало зябко… Набросив теплый платок на плечи, я стала укладывать вещи в чемодан. Под руки мне попала фотография Лоры. Свет фонарика упал на белобрысую детскую головку, и на меня опять, как живые, смотрели удивленные большие детские глаза. Этот взгляд дочки мне всегда казался упреком, а в этот вечер особенно…
Тоскливо заныло сердце, слезы сдавили горло. Прижав фотографию к губам, я заплакала. Вспомнились протянутые ко мне ее маленькие ручонки, когда я в последний раз выходила из дому с вещевым мешком за плечами. Трудно мне было тогда от них оторваться.
«Лоруша, прости и прощай! — шептала я. — Увидимся ли еще?»
По ту сторону ящиков слышны были споры и азартный стук костей домино о пустую бочку. Тусклое пламя коптилки иногда, будто пугаясь, вздрагивало, ярче освещая подвал. Вытирая слезы, я не могла отвести глаз от маленького, такого жалкого личика. «Сиротка моя… Наверное, спишь спокойно и маленькую ручку, как всегда, под щечку подложила… Фашисты, гады, — вспыхнула злобная мысль, — хотят отнять у тебя покой и жизнь, как у тех…» — и перед глазами замелькали картины: ужас первого дня войны. Горькие слезы перепуганных детей, беспомощность взрослых в пионерском лагере, изуродованные бомбежкой трупы. Вспомнилось зверское убийство детей тети Гаши. Вдруг показалось, что окровавленные руки фашистов тянутся к спящей Лорочке… Ненависть высушила мои слезы. Опять ко мне вернулась прежняя решимость: мстить этим гадам! Уничтожать их! Не откладывая, не медля ни одного дня!
Сбросив платок и захлопнув крышку чемодана, я подошла к Мише и громко сказала:
— Я готова.
— Молодец! — все еще всматриваясь в свои камни, рассеянно откликнулся командир. — Сейчас поедем. — И, с силой стукнув дублем по бочке, крикнул: — Тур окончен, хлопцы. Поехали! — обратился он к штурману.
Надев белый меховой жакет и обвязавшись платком, я простилась с товарищами.
— До встречи! — ответил Виктор.
По дороге к аэродрому я спросила у штурмана:
— А Луизу вы выбросили?
— Да, конечно, — сказал он. — Только с другого самолета. Со скоростного бомбардировщика.
— А как Анатолий расставался с Луизой?
— Да как… Вообще-то. Свинцов сильный человек, а здесь и он сдал. Понятно, конечно: так любить и пустить на такое задание… Когда он вошел к нам, Луиза бросилась к нему. А он очень сдержанно (видно, собрал всю свою волю) спросил ее: «Ну что, готова?» А она молча обняла его и смотрела глазами, полными слез.
— На нее мало похоже, — заметила я.
— Плакала… «Ну только без слез», — нахмурил брови Свинцов и зачем-то стал поправлять лямки парашюта. Пальцы его заметно дрожали.
— Еще бы! — сказал лейтенант Миша. — Жена. «Родная, береги себя и нашу любовь!» — твердил он ей.
«Бедная Луиза», — подумала я, вздохнув, и услышала опять голос штурмана:
— Видно уже теряя самообладание, Анатолий прижал ее к себе и, зажмурившись, что-то неслышно говорил ей. Я наблюдаю за картой и сквозь шум мотора слышу, он кричит: «Я уверен в тебе, Ляля! Ты сможешь избежать этого! Луиза Лаунберт должна вызывать у них уважение!»
Увидев Джанкой, я крикнул: «Приготовиться!»
Он целует ее, не выпускает, а за бортом самолета — разрывы снарядов. Я погасил свет и рванул бортовую дверь. Хлынул морозный ветер. В темноту врывались вспышки разрывов. Свинцов стоял на коленях и исступленно целовал руки жены. «Я горжусь тобой!»
Я дал сигнал к прыжку — мигнула зеленая лампочка.
«Пошел!» — махнул я рукой. А Анатолия пришлось взять под руку и буквально оттащить от Луизы.
«Толя, я люблю тебя!» — донесся с порога открытой двери голос Луизы, и она исчезла в темноте.
Свинцов рванулся за ней, еле удержали его. Да… такие дела. Такая у них родилась любовь…
Помогая мне застегивать лямки парашюта, Миша спросил:
— Правил посадки не забыла?
— Нет.
— А легенду?
— Нет, — твердо ответила я и удивилась, увидев перед собой маленький самолет «ПО-2», «кукурузник»: — С крыла прыгать?
— Да, — ответил Миша и помог мне забраться в кабину.
Мы летели быстро и скоро очутились над Симферополем. Самолет набрал высоту. Забили зенитки, вокруг рвались снаряды. Лучи прожекторов часто прорезывали темноту, стремясь нащупать нас. С трудом я заставила себя выйти на крыло самолета, вцепилась в борт, приготовилась к прыжку, но когда увидела сигнал «Пошел!» — у меня забилось сердце, стеснило дыхание. Взглянула в темную пропасть и отступила назад, прижавшись к борту самолета.
— Ну, что ты? — рассердился штурман. — Пошел!
— Куда? На зенитки?! — показала я ему на клубы дыма.
Еще были слышны разрывы снарядов. Мне показалось, что мы не пролетели и десяти километров, думала, штурман ошибся.
— Что это тебе, паровоз, что ли! Приготовиться! — скомандовал он строго, повернувшись в мою сторону.
Самолет сделал опять разворот. Взявшись за кольцо парашюта, встала на край крыла. Ветер бил в лицо, обдавая острыми снежинками. Внизу темнота.
Штурман скомандовал: «Пошел!» Сделав усилие, быстро шагнула вперед и прыгнула. Через некоторое время рванула кольцо. Лямки натянулись, и я повисла над бездной.
Внизу ничего не было видно. Прислушалась: не стреляют ли? Тревога сковала сердце: а вдруг внизу уже ждут немецкие штыки? И вдруг неожиданно приземлилась. Упала на правый бок. Ветер потащил меня по рыхлому снегу. Притянула за стропы парашют и, подобрав его под себя, затаила дыхание. Только удары моего сердца, как казалось мне, нарушали тишину. Решительно и быстро стала расстегивать лямки. Зарыла парашют в снег. Отряхнула платье, белый жакет, поправила платок и быстро пошла, спотыкаясь о кочки и проваливаясь в сугробы.
Справа заметила ползущий по земле луч света. «Дорога», — решила я и свернула. Далеко в небе проплыли огненные шарики. «Зенитки бьют по нашему самолету».
В поле была тишина. Наблюдая за изредка ползущими лучами фар, стала пробираться на дорогу.
В расположение врага я иду без оружия. Даже защищаться нечем… Стало как-то не по себе. А встречаться с врагом придется, и разговаривать нужно будет, даже улыбаться. «Ничего, привыкну!» — успокаивала я себя.
Мне хорошо была видна черневшая полоска шоссе, по сторонам которой разливалась снежная белизна. В морозном воздухе стояла такая тишина, будто войны и не было. Не верилось, что где-то близко находится враг.
Впереди послышались голоса. Скоро увидела машину. Около нее толпились люди. С тревогой в душе приблизилась к ним. Шофер заводил мотор, а женщины, укутанные в платки, садились в кузов. «Пройти мимо? Можно вызвать подозрение», — подумала я. Подошла к шоферу и попросила подвезти до города. Он показал:
— Вон хозяин.
Неподалеку стоял длинный немец, потирая замерзшие руки.
— Пан, можно подъехать? — кокетливо улыбаясь, спросила я.
— Я, я, — сказал он, присматриваясь ко мне и направляясь к кабине.
Почти на ходу вскочила в кузов и уселась на своем чемоданчике. Уже светало, когда мы подъехали к городу.
Неожиданно машина остановилась. Из дорожной будки вышли офицер и два солдата с автоматами. Офицер осветил сидевших на машине карманным фонариком.
— Пашпорт, мадам.
Дрожащими руками достала феодосийский паспорт, заготовленный мне в части, и справку о том, что еду в Симферополь к больному туберкулезному брату-студенту. Подала офицеру.
А сама, чтобы скрыть охватившее меня волнение, подставила лицо под свет фонарика и, стараясь казаться беззаботной, начала красить похолодевшие от страха губы.
Посмотрев пристально мне в лицо, а потом на фотографию, офицер сказал:
— Второй пломпа нет…
Я улыбнулась и, сделав вид, что очень занята, небрежно ответила:
— Не знаю, пан, так в Феодосии делали…
— Найн, найн, Феодос… Феодос найн, — сердито сказал гитлеровец, качая головой и внимательно рассматривая справку врача.
