— Не боюсь, — бормочет Елизавета. Она стоит у двери камбуза с кружкой и тряпкой в руках и с ужасом смотрит на проносящиеся над рейдом бомбардировщики. — Только вот баржа-то набита снарядами… и зарядами… А так, — шевелит она дрожащими губами, — чего ж бояться… Гос-споди…
— Вправо крути, Тарасов! — орет Шумихин капитану буксира. — Счас как раз по курсу положит, так ты вправо!..
Он срывает винтовку с плеча и целится в пикирующий «юнкерс». Выстрела, конечно, не слышно.
С носовой башни «Марата» взрывной волной сбросило трубочного 76-миллиметрового орудия. Град осколков. Падает установщик прицела.
— Банкет вырвало! — кричит наводчик командиру орудия. — Орудие не разворачивается!
А командир оглушен, не слышит, у него с головы сорвало каску. Наводчик хватает молоток и зубило, яростными ударами выбивает банкет. Потом кидается к штурвалу наводки, гонит орудие на предельный угол возвышения, наводит на очередной пикировщик.
Длинными очередями — чем ближе самолет, тем длиннее — бьют зенитные автоматы и пулеметы. Один из «юнкерсов» загорелся, из него повалил черный дым, и, не выйдя из пике, он врезается в воду. А вот еще один сбит!
Но уже десятки других машин с диким воем сирен атакуют «Марат», пикируют сразу с нескольких сторон. Это «звездный» налет. Рвутся близ бортов и на стенке бомбы, сотрясая огромное тело линкора. Со звоном ударяют осколки в броню. Тут и там возникают пожары. Струи воды из шлангов сбивают пламя. Линкор окутывается дымом и паром. В этом аду зенитчики продолжают отбиваться от стай пикировщиков. Еще и еще вываливаются из боя подбитые «юнкерсы». Чернеет и пузырится краска на горячих стволах маратовских зениток. Их обертывают мокрыми одеялами, чтобы предотвратить преждевременный взрыв снарядов в канале ствола.
Погибают расчеты зенитных батарей. У 76-миллиметровки на носовой башне уже никого не осталось. Лейтенант, управлявший огнем, становится к штурвалу наводки.
— Подносчиков! — кричит он. — Боезапас подносить некому!
Раненый наводчик ползет, волоча перебитую ногу, к снарядному ящику, подает лейтенанту снаряд…
С воем проносятся над рейдом «юнкерсы». Грохочущие столбы вскидываются один за другим — легла очередная серия бомб, и снова обрушиваются на «Гюйс» тонны воды и ила, поднятого с грунта взрывами. У артиллеристов и пулеметчиков лица в черных разводах, только прорези глаз белы — глаз, устремленных на чудовищное небо, изрытое облачками разрывов, исполосованное трассами огня. Оглохшие, очумелые, бьют изо всех стволов, а корабль содрогается от взрывных волн, кренится на крутых поворотах — это Козырев маневрирует, следя за пикировщиками, уходя от бомб.
Но, не отрывая взгляда от «юнкерсов», Козырев уголком глаза видит, что серия бомб накрыла «Минск», ах ты ж, черт, накрыла!
А это нам… В нас летят с неба черные капли, черные плевки… Пр-раво на борт! Дрожит и сотрясается, кренясь, мостик под ногами. Бомбы лягут за кормой. Трах-трах-трах-х-х!.. Тральщик подкинуло кормой кверху, он будто простонал протяжно… Нет, это сквозь дикие завывания металла пробился чей-то голос… Галкина, что ли? Что-то случилось на корме, что-то случилось… Вот — доходит до притупившегося слуха голос Галкина, усиленный мегафоном: «Сорокапятка выведена из строя… орудийный расчет…» Опять взрывы. Ну, что́ орудийный расчет? Не разглядеть, что там случилось, дымом заволокло корму. Балыкин бросает: «Иду на ют» — и сбегает с мостика, потом его голос доносится с кормы: «Санитаров к сорокапятке!»
А там, за дымами, за столбами, за вспышками огня, видит Козырев, как уходит под воду лидер «Минск».
— Кто есть живой, все сюда-а! — слышит Речкалов пронзительный крик. — Убежище завалило-о-о!
Сквозь дым и красноватую кирпичную пыль бежит Речкалов на этот крик. У обрушившейся стены — неясные фигуры.
— Чернышеву Надежду не видали? — обращается к ним Речкалов.
— Какую еще Надежду? — резко отвечает голос, который только что звал всех, кто жив. — Бери лопату и откапывай! Эй, люди-и-и! Все сюда-а!
Кирки и лопаты вгрызаются в груду развалин. Пыль оседает на лица и плечи людей, пробивающих проход к подвалу убежища.
— За санитарами послали? — спрашивает кто-то.
— Да вот они бегут.
Речкалов оборачивается и видит подбегающую Надю. Она с напарницей тащит носилки.
— Надежда! — Речкалов вытирает пот со лба. — А я тебя ищу…
— Где отец? — взглядывает она мельком на него.
— В доке Трех эсминцев. — Речкалов из-под ладони следит за новой волной «юнкерсов», идущей над заводом. — Ты бы, Надежда, это… подальше… — Он оттесняет Надю к стене.
— Пусти, Речкалов. Пусти, говорю! — Она барабанит кулачками по его спине. — Прямо чугунный…
Тут содрогнулся Кронштадт от мощного взрыва. Где-то за корпусами Морзавода, за Петровским парком вымахнул гигантский столб пламени и черного дыма. Казалось, само небо вспыхнуло, и на лица людей лег мгновенный отсвет зарева.
— Ох ты-ы! — вырвалось у Речкалова. — Попадание в корабль…
С ужасом смотрит Надя на расползающиеся по небу клубы дыма, поглотившие бледное и далекое солнце.
Когда десятки бомбардировщиков пикируют волна за волной на корабль, прямые попадания неизбежны. Страшным было последнее из них. Полутонная бомба разворотила «Марату» нос. Сдетонировал боезапас в носовой башне, и не стало башни, разорванной взрывом. Рухнуло огромное сооружение фок-мачты с боевой рубкой, с главным командным пунктом. Там, где она возвышалась еще минуту назад, ползло кверху чудовищное кольцо черного дыма. Линкор сел носом на грунт — здесь было неглубоко. Бурлящая, едва не вскипающая от жара вода поглощала рваную, скрученную сталь.
Еще продолжают стрелять уцелевшие зенитки «Марата». С окутанного дымом пулеметного мостика несется последняя трассирующая очередь вслед уходящим «юнкерсам». Несколько подбитых фашистских машин, резко теряя высоту, тянут к Южному берегу черные шлейфы.
Все корабли в Средней гавани покрыты слоем ила и песка, поднятого с грунта бомбами. В разводах грязи лица зенитчиков, сигнальщиков — всех, кто наверху.
К разбомбленному линкору спешат катера и буксиры. Подбирают плавающих в воде моряков. Подводят подкильные концы под тонущий, изрешеченный осколками маратовский паровой катер с медной трубой. Из затопленных помещений линкора выносят раненых. Среди нагромождений обгоревшего металла нашли убитого красно флотца, но руки его невозможно оторвать от рукояток зенитного пулемета — вцепились мертвой хваткой.
Дым и клубы пара, и перекрещивающиеся струи воды из шлангов, и стихающий зенитный огонь…
Сигнал отбоя воздушной тревоги — как глоток свежего воздуха, как избавление — плывет над Кронштадтом. Надя и Речкалов несут на носилках раненого. У Нади ноги заплетаются от усталости: с утра не присела, сколько раненых перетаскала в медпункт. А ведь день уже клонится к вечеру. Шесть налетов было в этот проклятый день. Сотни «юнкерсов». Сотни бомб.
— Противогаз?.. где мой противогаз… — стонет пожилой раненый, ощупывая дрожащей рукой борт носилок. На руке его, переплетенной синими венами, вытатуировано большое штурвальное колесо.
— Найдется противогаз, — смотрит на него с состраданием Надя. — Никуда не денется.
— О противогазе беспокоится, — говорит Речкалов, когда они, сдав раненого в медпункт, идут обратно, к заводоуправлению. — Не дошло еще, что ног лишился.
— Что ты тенью за мной ходишь? — говорит Надя устало. — Я тебя прошу — пойди узнай, как там отец в доке.
Кивнув, Речкалов уходит. Надя поднимается к себе в отдел. Комната пуста. Пол засыпан осколками оконных стекол, кусками обвалившейся штукатурки. А на столе валяется телефонная трубка, сброшенная взрывной волной с рычага. Из трубки доносятся трески, шипение какое-то. Надя машинально берет ее и слышит истерический крик телефонистки:
— Почему трубку плохо ложите? Полдня в уши прямо трещите!
— Так ведь… бомбежка… — растерянно лепечет Надя.
— Бомбежка! У всех бомбежка! Ложи трубку!
Надя кладет трубку на рычаг, валится на стул. Ее трясет. В комнату входят сотрудницы, они говорят все разом, как это водится у женщин, — они говорят: двадцать попаданий… корпусной цех пострадал и шлюпочная мастерская… ужас, ужас!..
Вдруг Надю будто по ушам полоснули два слова: «„МАРАТ“ РАЗБОМБИЛИ»…
Надя вскакивает, бросается к двери.
Усть-Рогатка — западная стенка Средней гавани — оцеплена краснофлотцами. Непривычно, страшно выглядит у дальнего конца Рогатки линкор «Марат» — без носа, без фок-мачты, без первой башни.
Надя мечется вдоль оцепления.
— Нельзя туда, — говорят ей. — Нельзя, девушка.
А один из краснофлотцев советует:
