Засиделись за разговорами допоздна. Галя, разморенная после бани и уставшая за день, ушла на свою кровать за занавеску и, видимо, сразу уснула. Мать постелила братьям на диване, приставив к нему табуретки и стулья, чтобы было свободнее. Легла и сама.
Алеше не спалось, чувствовал, что и брат не может уснуть, хотя утром чуть свет ему надо было уезжать.
— А там, на фронте, жулики есть? — неожиданно спросил Алеша.
— Где их нет, — не задумываясь, ответил Панька. Но, когда вопрос дошел до ума, встревожился. — Ты почему это спрашиваешь?
— Я, наверно, скоро злым буду.
— Что так?
По голосу он понял, что Панька улыбается.
— Я серьезно…
Горячечным шепотом Алеша стал рассказывать брату все-все, с чем столкнулся в последнее время: о барыгах на станции, обирающих людей, о злом деревенском мужичонке, издевавшемся над семьей фронтовиков, о дяде Кузе, которого директор Пал Нилыч пожурил и оставил работать в столовой, а может, и не думал журить, посчитал все случившееся пустяком, хотя каждому понятно: ворованные продукты кто-то подготавливал дяде Кузе, не один он… И о Васе Микерине рассказал, так подло оговорившем его и Веньку.
— Кто этот Венька?
— Дружок мой, в группе вместе… Он хороший, я на него даже удивляюсь: все знает, что надо делать.
— Ты не знаешь?
Алеша промолчал.
— Так. Все видишь, переживаешь и молчишь. Вот послушай-ка… «Ты не должен молчать! Промолчишь — от себя отречешься. Ты не должен молчать! Промолчишь — разорвется, не выдержит сердце». Неплохо, а? Ты хоть книги-то читаешь?
— Какие книги! До этого ли сейчас…
Брат на какое-то время затих. Алеша порывисто приподнялся на локте — широко раскрытыми глазами Панька недвижно смотрел в одну точку. Что ему сейчас представлялось? Свое время, когда был мальчишкой? Задумывался ли он тогда над чем?
— То и хорошо, что злишься… Живешь ты, как же иначе. Накипь человеческую нутром не принимаешь. Взрослеешь ты, Лешка…
— Пань, расскажи что-нибудь. Как на фронте воюете? Страшно там?
— Живому — страшно. Тому, кто задумывается, что происходит вокруг. А таким, как я, у которых перед армией вроде ничего и не было, еще как страшно… Не спишь еще?
— Нет, конечно!
— И зря. Завтра новый день, радуйся. Каждому новому дню радуйся. Спи…
Панька удивлял. Алеша узнавал его и не узнавал. Он совсем не такой, каким был, когда уходил на фронт…
Их дивизию отправляли эшелонами, провожали с цветами и музыкой. Самому нелюбопытному были известны маршрут и часы отправления. В пути эшелоны жестоко трепала немецкая авиация. Сколько необстрелянных парней сгинуло, не доехав до фронта!
Где-то в это время кончилось Панькино мальчишество…
4
К нему с малолетства привыкли относиться на особинку. Натворит он что — другого разругали бы, о нем скажут: «Смотри, что Панька-то выкинул! Ну и ловкий малец!» Домашние в нем души не чаяли, в школе он удивлял учительниц способностью к математике. Школа — просторная деревенская изба, слева, из коридора, — жилье учительниц, Марии Ивановны и Анны Ивановны, справа — классная комната, ученики двух классов сидят вместе, только на разных рядах: один год — первый и третий классы, на другой — второй и четвертый. Если выпадет год, когда нет приема первоклашек, пережидай до следующего или иди в соседнюю деревню Федосино, коли обувки не жалко: там в этот год занимаются первый и третий классы. Так вот уже во втором классе учительница поручала Паньке составлять задачи для четырехклассников, и, случалось, такую заковыристую придумывал, что четырехклассники хоть и исподтишка, но вполне с откровенными намерениями начинали показывать ему крепко сжатые кулаки. Доставалось бы ему от них, да был он в душе не злым, а Марья Ивановна, которая преподавала математику, от старости рассеянна и близорука, — успевал незаметно перебросить решение. Все оставались довольны.
Как-то на первомайской демонстрации в районном центре Марьино, куда собирались со всех ближних деревень, среди прочих достижений объявили и о Панькиных необыкновенных успехах в школе, и всем захотелось его увидеть, так Паньку стали передавать через толпу на руках до самой трибуны.
Конечно, не всем ребятам нравилось, когда его ставили в пример, а им в укор. «Вот, гляди, — говорили взрослые своему малому, — во всем отличается, во всем старается быть первым на радость родителям. Тянись за ним, остолоп!» Оттого сверстники не всегда ладили с Панькой, бывало, поколачивали.
Но для взрослых он был на особинку. И никто не засомневался в правдивости его сбивчивого рассказа, когда он, бледный и заикающийся от испуга, переполошил всех: бил и бил в лемех от плуга, в середине деревни висевший на столбе, — словом, ударил в набат.
Был поздний осенний вечер. Тучи шли так густо, что не проглядывалось ни одной звездочки. Родители еще не пришли с колхозного собрания из соседней деревни, где было правление. Все трое — Панька, Галя и Алеша — сидели на печи при свете коптилки, которая не выносила даже легкого дыхания в ее сторону, сердито трепыхалась и гасла. Склонившись над книгой, Панька читал про дедушку Савелия, богатыря святорусского, и хитрого немца-управляющего Фогеля. Алеша живо представлял этого немца, что «через леса дремучие, через болота топкие» пешком пришел в деревню и обманом заставил мужиков делать проезжую дорогу, а потом приказал строить фабрику. Алеше казалось, что все это происходило в их местах, потому что за Бекреневом на Могзе тоже стояла фабрика и хозяином ее был немец, только фамилия его была не Фогель, а Шульц, но фамилию он мог и сменить, говорят, так очень часто делают: вон их сосед дядя Семен сходил в сельсовет и после этого стал зваться не Лошадкиным, а Триер-Тракторовским. Шульцевскую фабрику мужики разломали во время революции. Когда ходили на Могзу купаться, Панька не раз водил их на развалины, со страхом и любопытством карабкались они по битым кирпичам, бегали по сохранившейся аллее, обсаженной высоким и колючим боярышником, и тайком лакомились вкусными, чуть терпкими ягодами — взрослые считали эти ягоды ядовитыми.
А немец как ни властвовал,
Да наши топоры
Лежали — до поры! —
читал Панька, и тень от его вихрастой головы отпечатывалась на деревянной перегородке, трепетный свет коптилки удлинял ее, то делал четкой, то размазанной.
Рассказывает дедушка Савелий, как по приказу Фогеля роют они колодец, уже глубокий вырыли, а тут он сам появился и стал ругаться, что мало вырыли. Тогда дедушка, осердившись, подтолкнул его плечом к яме, другие мужики тоже толкнули…
Поталкивали бережно
Всё к яме… всё на край…
И немец в яму бахнулся,
Кричит: «Веревку! Лестницу!»
Мы девятью лопатами
Ответили ему
Жутковато Алеше. Сестра постарше, а тоже испуганно жмется к Паньке, часто-часто хлопает ресницами. Совсем не жалко злыдню Фогеля, ужасно, что его живого землей засыпают. А Панькин голос звенит:
«Наддай!» — я слово выронил.
Под слово люди русские
Работают дружней.
«Наддай! Наддай!..»
И вдруг Панька вскинул голову, прислушался. На дворе какая-то возня, грохот, что-то рушится. Страх подкрадывается к сердцу. Потом немного тишины — и опять жуткий треск.
Брат скатывается с печки, распахивает окно и сигает на улицу. Соскакивают с печки и Алеша с Галей — и тоже к окну. Уличная темнота заставляет отшатнуться, к тому же им и не выпрыгнуть — окно высоко над землей, боятся. Гале — девять, она могла бы попытаться, но не решается оставить Алешу. Остается только реветь от страха.
А по деревне разносится торопливый звон: дин-дин-дин. Так лемех звенел, когда прошлым летом загорелся сенной сарай и собирали народ тушить пожар. В избах стали появляться огни, на улице уже слышны голоса. А Панька не переставал трезвонить…
И вот в дом входят. Все, кто не пошел в этот вечер на колхозное собрание. Впереди с ружьем сосед дядя Семен Триер-Тракторовский-Лошадкин, здесь же учительница Анна Ивановна. Кроме ревущих ребят, в избе никого. Анна Ивановна остается с ребятами, прижимает к себе, успокаивает, остальные обшаривают сени — тоже никого. Тогда дядя Семен, выставив на вытянутых руках ружье, с опаской взбирается по лестнице на чердак, сзади ему светят фонарем. Деревня с трех сторон сжата лесом, в деревне побаиваются каких-то лесных бродяг, которых никто никогда не видел, но слухи о них не умолкают. Поэтому все так осторожны и то, что дядя Семен, хотя и вооруженный, лезет на чердак, в темноту, считается поступком отчаянной смелости.
И на чердаке никого нет.
Тогда идут в дворовую пристройку. И что же предстает их глазам: здоровый хряк, сидевший под рундуком, взломал перегородку и разгуливает по двору.
