Весной Алеша познакомился с дядей Борей Колотошкиным, слесарем с фабрики. У Колотошкиных была большущая семья. Восемь мальчиков и девочек, старшей из которых, Лене, было двенадцать лет, — порой представлялось, что и сам дядя Боря путается в их именах. Лет до пяти-шести не признавали они никакой летней одежки, еще у плотных заборов оставался почерневший снег, а они носились голышами — рыженькие, беленькие, черненькие, на любой вкус, — были на диво крепки, никаких простуд не имели. Насколько был тих и безобиден дядя Боря, настолько была шумна, оборотлива хозяйка этого дома Прасковья Константиновна — Параня, чаще — Царица, — с виду рыхлая, но очень подвижная, и такая живость была в ее глазах, такая пронзительность, что не каждый выдерживал устремленный на него взгляд. За басовитый голос, за шумность и звали ее Царицей. Промышляла она на барахолке, покупала и перепродавала то, на чем можно было заработать, тем и кормила своих многочисленных чад.
Когда Алеша появился первый раз в их доме, Прасковья Константиновна уничижающе оглядела дядю Борю.
— Господи! — воскликнула она. — Это еще что такое? Мало тебе своих?
— Рыбу налаживаюсь с ним ловить, — виновато ответил дядя Боря.
— Связался черт с младенцем, — с той же неприязнью выговорила Прасковья Константиновна. — Только и думает, как бы из дому увильнуть.
После Алеша заметил, что дядя Боря и в самом деле при каждой возможности старается «увильнуть», не быть дома. И не из-за ребятишек — их он любил, и они тянулись к нему, — от своей благоверной, которой побаивался.
Рыба в «люльку» шла больше ночью, и за место на плотине надо было держаться, чтобы его не заняли другие рыбаки. День на работе, и всю ночь на плотине — кто мог выдержать такую нагрузку? Потому рыбак, имевший сетку, подыскивал себе напарника, по очереди они стояли на плотине. Дядя Боря не захотел, чтобы в паре с ним был кто-то из взрослых, пригласил Алешу: не потому, чтобы эксплуатировать мальчишку, боже упаси, — рыбу он делил честно, — больше оттого, что со взрослыми людьми он не всегда ладил. Рыбаки недоумевали и посмеивались над простоватостью дяди Бори, когда он, при большом улове, — а часто за ночь и мешок окуней налавливали, — добрых две трети отдавал в столовую, где школьников по специальным талонам подкармливали обедами.
Когда дядя Боря отдыхал, Алеша сменял его. Сама рыбалка была малоинтересной: опускай «люльку» в воду, через сколько-то времени тащи ее наверх, если есть рыба — подтягивай сеть крючком к себе и вынимай улов. Раз Алеша почувствовал необычную тяжесть в сетке, веревка, ходившая по блоку, натянулась до звона, в неспокойной воде «люлька» моталась в стороны, создавалось впечатление, что внизу бьется что-то живое, крупное. Стоявшие рядом рыбаки заметили, как он со всех сил пытается оторвать сеть от воды, поспешили на помощь: «Ой, и повезло тебе, парень! Не иначе — сом».
Сетка была уже почти подтянута к блоку, когда полная луна выползла из-за облака, все осветилось. То, что представлялось крупной рыбиной, оказалось глыбой льда. Помогавшие Алеше рыбаки чертыхнулись, разом опустили веревку, а он не успел этого сделать и только чудом не перелетел через деревянные перила плотины вслед за брошенной «люлькой».
До прихода дяди Бори он больше не притрагивался к сетке, подставлял свежему ветру обожженные веревкой ладони, слушал, как сердито ворочается внизу река, будто пытается сбросить со своих плеч крутящиеся тяжелые льдины.
После этого случая Алеша совсем поскучнел, ходил на плотину, как на надоевшую до чертиков работу, но почему-то стеснялся сказать об этом кроткому дяде Боре, боялся обидеть его. И мать заметила:
— Кто же тебя гонит туда, бог с ней, с этой рыбой, хватает нам и без нее. И мне будет спокойнее.
Рыба, конечно, была не лишней, продуктов на карточки выдавалось все меньше. К счастью, ледоход длился недолго, вода стала светлеть, с берега уже пробовали ловить на удочки.
Это была настоящая азартная рыбалка, пусть и не столь добычливая. Выяснилось, дядя Боря Колотошкин тоже обрадовался удочке. Тут он оказался непревзойденным рыболовом и толковым учителем. Как Алеша раньше ловил? Удочку выбирал покрепче, лесу потолще, чтобы не оборвалась даже при зацепе, — три хвоста вытащит и уже рад. Дядя Боря дал ему одну из своих удочек, в которой, на первый взгляд, все было хрупко, ненадежно, показал, как забрасывать, подсекать и вываживать рыбину. Это было искусство, и давалось оно не сразу и не каждому. Ловили в проводку, на малый спуск, а на берегу под плотиной рыбаки стояли так тесно, что перебрасывать поплавок вверх по течению приходилось всем сразу, иначе запутаешься с соседом лесками, и тебе будет грозить позорное изгнание. Алеша выходил из дома затемно, к тому времени, когда пора было идти в училище, он налавливал полное ведерко. На базаре, где деньги уже ничего не значили, мать умудрялась обменивать рыбу на картофель и хлеб: базар уже вошел в жизнь горожан как что-то естественное, необходимое.
Смущало Алешу, что Венька, его близкий друг, был совсем равнодушен к реке, не понимал прелести рыбной ловли. А ведь это так хорошо поеживаться от холодка на рассвете, белесый туман постепенно рассеивается, гонит его ветром над водой вслед за течением, солнце поднимается большое и красное, оно еще без тепла… И невольно тебе думается о самом неожиданном. Именно на берегу он поразился тому, что стал часто видеть Паньку, каким он приезжал на побывку, не просто брата Паньку, а остриженным наголо, со смешно торчащими усиками, со спокойным, даже несколько отрешенным лицом. Неужели надо погибнуть, чтобы тебя неотступно вспоминали?..
Ближе к лету, когда в реке появилась растительность и рыба стала клевать хуже, дядя Боря показал, как ловят «на зелень». Еще при постройке плотины левый берег для предохранения от размывов метров на триста был обшит досками, сооружение это местные жители называли «стенкой». А чтобы вода не вымывала ямы, дно ниже улевов тоже было выложено досками — укладывались они вдоль, террасами. Когда полая вода сошла, на досках появились нежно-зеленые водоросли, мягкие, как шелк. Сидя на «стенке», рыбаки цепляли на пустой крючок прядку водорослей и пускали поплавок по течению. На эту нехитрую наживку клевали плотицы и густерки.
В воскресенье, прямо с реки, Алеша пошел в корпус к Веньке. В коридоре он столкнулся с группой людей: низкорослый мужик, обросший щетиной, держал под мышкой узкий и короткий гроб, несколько человек стояло сзади, среди них был Венька. Какая-то сухонькая старушка теребила мужика за полу пиджака, торопливо что-то наказывала. Мужик согласно кивал.
— Устрою, не ошибусь, успокойся ты. — Мужик терпеливо выслушивал наставления, говорил мягко: его просили отнести детский гробик на кладбище и закопать рядом с умершими родственниками ребенка.
— Так ты под боком и похорони. Придет потом отец с сраженьев, обиходит могилку. — Старушка была бестолкова, твердила одно и то же. Мужику нелегко было сдерживаться.
Венька увидел Алешу, позвал:
— Пойдем.
— Кого это? — Алеша указал на гроб, который без натуги держал мужик,
— Гадюк… Помнишь, чай? Вообще-то он Санька. Санька Никитин. Жалели его…
Алеша помнил смешного жалкого мальчишку, что при первой встрече выговорил ему: «Гадюк!» — и он воспринял это как ругательство, относящееся к нему.
— Все думаю: войну подонки начинают. Они, эти, кто войну затеял, даже не представляют, что такое для большинства корка хлеба… Все ходил, чего-то жевал, не понимая сытости… Наелся травы у корпуса. А какая тут трава! Снег и тот черный бывает от копоти. Жалко парнишку, безобидный был. Не дождался сытой жизни… Ты-то что пришел?
— Рыбу возьми. Наловил немного.
— Куда мне? Неси домой. — Венька покосился на ведерко, хвост от крупной густерки высовывался из воды. Рыбы было порядочно.
— Дома у меня есть, еще вчерашняя. — Алеша протянул улов.
Венька не принял ведерка.
— Чумовой! Тете Нюре отдашь, если уж сам такой принципиальный.
— Хочешь, сам ей и отдай, тете Нюре. Пусть дрызгается.
Алеша обиделся, что о его, в общем-то, приличном улове сказано пренебрежительно, но смолчал. Если бы другой кто сказал!
2
А в училище все шло своим чередом. Максим Петрович в эти дни был строг — принимал у ребят впервые сделанную ими работу, годную для производства: она потом пригодится при обработке деталей на токарном и фрезерном станках. Они, его ученики, из железной пластины сверлом и зубилом вырубили нагрубо измерительную скобу, обточили ее более нежными инструментами, закалили до нужной твердости и отшлифовали поверхность мягкой пастой на чугунной плите. Но самое сложное — соблюдали заданный размер рабочей части скобы с точностью до нескольких микрон — тысячных долей миллиметра. Этот размер подгоняли сначала по стальному брусочку, сделанному специально для этого мастером, а потом он принес плоскую коробочку, обтянутую дерматином. Коробка была бережно водружена на стол и раскрыта. Внутри в мягкой бархатной подстилке оказалось множество гнездышек и в каждом стальная блестящая пластинка: толстая, потоньше и уж совсем как бумажный листок, дунь посильнее — взовьется, полетит. На каждой вытравлены цифры — толщина в микронах. «Плитки Иогансона, — торжественно объявил Максим Петрович. — Самый точный на сегодняшний день измерительный инструмент. Из плиток можно собрать любой размер, любую толщину с точностью до микрона».
