– Реквизиция будет все жестче, – сказал он. – Никакой картошки. Никакого хлеба. Никакого угля для сиротских домов и сколько угодно – для кофеен.
– Ну и что нам всем делать? – сказал я ему. Никому из нас не улыбалась удача.
– Думай об этом так, – сказал он. – Неужели мы должны цедить каждому по ложке, чтобы в конце концов никто не выжил? Не лучше ли отдать больше избранным счастливчикам?
– Мне нужно возвращаться, – сказал я.
– Я буду разговаривать с тобой как с понимающим человеком, – сказал он. – Как делец с дельцом, так сказать. Не обладающие талантом выкручиваться всегда страдают. – Он махнул в сторону улицы. – Мы с тобой оба знаем, что от немцев ждать милости нечего. Наша жизнь зависит от того, как долго они будут держаться у власти. Дай им достаточно времени, и они прикончат нас всех. В противном случае кое-кто может спастись.
Я встал, и он не пытался меня остановить.
– До конца недели ты нам не понадобишься, – сказал он.
– Зачем вам сдался именно я? – спросил я. – Почему бы вам не найти кого-нибудь еще?
Он провел пальцем по внутренней каемке чашки.
– Советую думать о других так, как делает мой босс Шеринский, – сказал он, затем поднялся и жестом предложил идти вперед, как делал Корчак. – Он говорит, что беженцы – словно осенняя листва.
Он вышел за мной на тротуар. Начался снег, и он поднял воротник, а затем поднял воротник и мне. Потом он счистил снег с сиденья, забрался на свой велосипед и укатил. Из-за снега велосипед срывался и скользил на камнях брусчатки, и ему приходилось то и дело ставить ногу на землю, чтобы удержать равновесие.
ДРУГИЕ РАБОТНИКИ НОЧЕВАЛИ В ЗДАНИИ рядом с сиротским домом, но Корчак устроил себе офис и кровать в самом приюте этажом выше нас, все называли это место палатой-изолятором для самых больных детей. Его кровать и прикроватная тумбочка стояли посреди комнаты, а детские кровати были расставлены вокруг. На полу возле каждой кровати стояли ведра с водой, у всех детей лежали на голове компрессы. Корчак казался спящим, несмотря на то, что у него все еще горела лампа и он был полностью одет. Дети спали. Было больше четырех утра.
На столе лежала горбушка черного хлеба, и еще один кусок он сжимал в руке, как будто внезапно уснул во время еды.
Я забрался вверх по лестнице, чтобы с ним поговорить. Услышав шум, я спрятался за его столом, а потом в дверном проходе возникла мадам Стефа и долго смотрела, как он спит, прежде чем подойти к его кровати.
– Я всегда стараюсь часок вздремнуть перед тем, как разжужжится наш улей, – сказал он ей, и до меня дошло, что он все это время не спал, несмотря на то, что его глаза были прикрыты. – Когда я был маленьким мальчиком, я притворялся, что сплю, и затем внезапно открывал глаза, чтобы застать моего ангела-хранителя прежде, чем тот успеет скрыться.
Она опустилась на краешек одной из детских кроватей. Мадам Стефа казалась такой же усталой, как и он.
– Как прошел твой день? – спросила она. – У нас не выпало возможности поговорить. – И я ясно услышал в ее голосе тот самый тон, каким мама расспрашивала меня о новостях.
– Семь вызовов за десять часов, – сказал он. – Пятьдесят злотых и очередное обещание платить по пять в месяц.
Она сказала, что никто не требовал от него по десять часов бродяжничать по холоду и что его болячки ему этого не простят.
– О каких это ты болячках говоришь? – спросил он. Он продолжал лежать на спине, но теперь прикрыл глаза ладонью.
– О твоей слабой сердечной мышце. О твоем плеврите, последствии воспаления легких. О твоих проблемах с мочевым пузырем. О твоих распухших ногах и ступнях, – сказала она. – О твоей грыже.
Они помолчали.
– Это не шуточки, – сказала она.
– Как там выразился тот доктор, который отказался оперировать мою грыжу? – спросил он. – Мое здоровье в полном запустении.
Спускайся вниз, – подумал я про себя. Мне нужно с кем-нибудь поговорить о Лейкине. Но что я скажу?
– Сначала ты кашляешь и жалуешься, а потом выходишь из дому без свитера, – сказала мадам Стефа.
– А как насчет тебя? Ты ни от кого ничего не принимаешь, – сказал Корчак.
Он убрал ладонь с глаз и увидел, как она смотрит на водку с водой на столе.
– Ты когда-нибудь замечала, что ночью хлеб и вода кажутся вкуснее? – спросил он.
– А что будет, если кто-то схватит тебя на улице? – спросила она. – Куда нас тогда выставят?
Ее злость теперь передалась и ему.
– Кто сказал, что немцы окажутся поблизости, когда я выйду на улицу? – спросил он. – И если они даже окажутся, кто может поручиться, что мы пойдем по одной улице? А если и пойдем, кто сказал, что они выберут именно меня? И даже если они меня выберут, кто сказал, что я не смогу их убедить в своей правоте?
– Я просто интересуюсь, стоит ли рисковать за такие копейки, – сказала она.
Он несогласно хмыкнул в ответ. Затем он сказал:
– Знаешь, когда я был маленьким мальчиком, я говорил учителям, что знаю, как изменить мир. Первый шаг был всегда – выбросить все деньги. Правда, на втором шаге мой план всегда обламывался.
Одной рукой она завязала шаль вокруг шеи. Было холодно. Сын уборщика кричал со двора, жалуясь на свет. Он кричал, что это какая-то ханука, а не дом, и сколько им еще повторять. Мадам Стефа подошла к подоконнику и обновила экран из черной бумаги.
– Мне все время снится один сон, и в нем один из моих мальчиков говорит обо мне: «Он заснул, когда мы в нем больше всего нуждались», – сказал Корчак.
– Ты не можешь брать ответственность за все, – сказала она.
– Сколько земли я вспахал? – спросил он. – Сколько хлеба я выпек? Сколько деревьев я посадил? Сколько я уложил кирпичей? Сколько пуговиц я пришил, сколько одежды я залатал?
– Шшш, – сказала она ему. – Не накручивай себя.
– Отец говорил, что я – дурень, и идиот, и плакса, и осел, – сказал он. – Он был совершенно прав. Но правы были и те, кто в меня верил.
Я понял, что они говорили о чем-то совершенно другом и что я не знаю, как работает голова, в том числе моя собственная.
– Я знаю, ты мне никогда ничего не обещал, – сказала она. – И теперь я не сплю, повторяя про себя: Стефа, ты старая дура и получила то, что заслужила.
– Даже самая великолепная догадка все-таки нуждается в подтверждении, – сказал он ей.
– Просто я всегда верила в то, что все, что мы получаем, нас воспитывает.
– А что же такое тогда любовь? – спросил он. – Ее тоже всегда получает тот, кто заслужил? Откуда мы знаем, любим ли мы достаточно? Как нам научиться любить сильнее?
В комнате несло сигаретами и ногами. Черная бумага снова отошла, за окном начало светать.
– Ты когда-нибудь кого-нибудь любил? – спросила она.
– С семи до четырнадцати я был постоянно влюблен, – сказал он. – И я всегда влюблялся в новую девчонку.
Задребезжали оконные рамы, и казалось, что он прислушивается к вою ветра. Он тяжело вздохнул.
– Я всегда думала, что, может, не будь я такой страшной… – сказала она.
– Я всем говорю: «Стефа мне всегда напоминает, что я – несчастное создание, которое делает несчастными всех вокруг», – сказал он.
В ответ она произнесла что-то так тихо, что он попросил ее повторить.
– Просто тяжело всегда чувствовать себя одинокой, – сказала она.
Он не ответил, и она уставилась на свои руки. От долгого стояния в одной позе у меня занемели ноги.
– Я получил то, за что заплатил, – сказал он ей наконец. – Одиночество – не самая худшая штука. Я высоко ценю воспоминания.
Она поднялась и направилась к двери, но потом остановилась.
– Я все себе напоминаю, что я не в том положении, чтобы требовать, – сказала она. – Но даже сейчас мое эго встает поперек дороги.
Даже я заметил, какой несчастной она казалась в свете лампы, но он это проигнорировал.
– Что бы я ни сказал и что бы я ни сделал – ничего не поможет ни мне, ни тебе, – сказал он.
– Ты вечно сдаешься, откладываешь на потом, ты отменяешь, ты подменяешь, – сказала она ему.
Он приподнялся на локтях.
– Я вижу свои чувства сквозь линзу телескопа, – сказал он. – Они как маленькое скопление звезд, которое сбилось в кучку на полярной равнине. Когда кто-то кашляет, я сначала сочувствую, а потом, наоборот, пугаюсь: вдруг это заразно. Вдруг нам придется потратить на него весь запас наших лекарств.
Она сказала, что ей жаль и что она бы дала ему поспать.
– Я существую не для того, чтобы меня любили, а для того, чтобы действовать, – сказал он ей.
– Святые повелевают, а Бог исполняет, – сказала она.
– А я делаю все, что в моих силах, – сказал он. – Может, у нашего Бога и недостает воли, чтобы стоять на страже закона, но это не значит, что мы не должны ему следовать.
– А кого нам судить за несоблюдение договора? – спросила она.
– Говорят, Рабби Ицхак из Бердичева вызвал Господа на раввинский суд, – сказал он ей.
– Полагаю, нам никогда не найти места, где мы сможем насладиться прекрасным пищеварением и вечным миром, – сказала она.
