Вышло солнце, и он спросил, был ли я хоть немного счастлив, что вышел на солнце. Я потер руки и лицо, и он спросил, расслышал ли я его. Я сказал, какая разница, счастлив или несчастлив, я принимаю вещи такими, какими они есть. Он сказал, что в солнечные дни, когда он был особенно мрачным, его мать говаривала, что даже еврей не может страдать в такой прекрасный день.
Теперь на каждом шагу попадались попрошайки – либо продавали что-то, либо просто вылезли из какой-нибудь дыры и грелись на солнце. Один укутался в одеяло, из которого лезли перья на ветру. Кто-то продавал молоко прямо из дома, и мы встали в очередь, чтобы взять немного.
– Где бы я ни видел очередь, всегда в нее встаю, без разницы, что продают, просто потому, что в конце я что-нибудь получу, – пошутил он.
Мы начали попрошайничать с дома какого-то богача. Он позвонил в звонок. Открывший дверь человек вместо приветствия воскликнул: «О, пан доктор, вы меня просто убиваете!» И Корчак спросил его, что может быть хуже, чем быть стариком, и потом ответил, что хуже – быть стариком евреем. А что хуже этого? Быть стариком евреем без гроша в кармане. А еще хуже? Стариком евреем без гроша в кармане, да еще и без смекалки. А хуже этого быть стариком евреем без гроша в кармане, да еще и без смекалки да с большой семьей. А еще хуже этого, если вся семья – это одни дети. А самое ужасное – если все эти дети пухнут с голоду.
Человек исчез в проходе и вернулся, принеся немного денег и бросив их в мешок, который протянул Корчак. Затем богач попросил прощения, пожелал хорошего утра и захлопнул двери, пока Корчак разглядывал содержимое мешка.
Затем он повел меня к следующему дому. Он сказал, что сам имел состояние, пока его отца не пришлось положить в психиатрическую больницу. Вот тогда-то он и узнал, каково это – обращаться за помощью к взрослым. Взрослый имел привилегированное положение, с которым приходилось бороться. Подростком он много слышал о пролетариате, но самым первым пролетарием является ребенок. Ребенка угнетали даже те, кто его любил. В тот самый момент он решил, что станет отцом для сирот и будет всегда работать для тех, кого следовало бы ставить на первое место и кто всегда пасет задних.
– Как и ты, я всегда и во всем был медлительным, – сказал он. – Когда моя бабушка смотрела за тем, как я делал работу по дому, она всегда говорила: «Эй ты, философ».
– Когда отец звал меня чем-то помочь, он всегда говорил: «Эй! Халтурщик!» – сказал я ему.
– И ты всегда приходил ему на помощь, – сказал он.
– Мне не нравилось работать, – сказал я ему.
– Самым ленивым человеком, которого я видел в своей жизни, был человек по фамилии Крылов, который провел всю свою жизнь, лежа на диване, а все его книги лежали под диваном, – сказал он. – Он просто доставал первую попавшуюся книгу из-под дивана и читал все, что попадалось.
Мы ходили по другим домам, и когда люди, которые открывали дверь, говорили «нет», мы отказывались уходить. Он просто повторял: «Но мои дети. Мои дети». Я думал о моей маме.
– Стой смирно, пока я разговариваю, – говорил он между домами.
В обеденное время мы стали в дверях кафе и начали кричать: «Есть ли здесь хоть кто-нибудь, кто поможет моим детям пережить зиму?» И мужчина подозвал его к себе, а потом он начал подходить к другим, благодаря тех, кто давал что-нибудь, и комментируя все, что бросалось в мешок: «Этого не достаточно, не достаточно». Вечером мы остановились у почтового отделения, чтобы пройтись по посылкам, которые уже нельзя было отослать после того, как их раскрыли немецкие солдаты.
По дороге обратно в сиротский дом мы прошли салон госпожи Мелековны. Тротуар преграждали дети, которые стояли с протянутыми руками и плакали. Он каждому что-нибудь давал.
Когда мы прошли несколько кварталов, я спросил, не хочет ли он отдохнуть, потому что он выглядит очень уставшим. Он сказал, что мы дошли до той черты, где мертвые дети больше не производят на нас впечатления. Он сказал, что когда человек не может спокойно смотреть на смерть ближнего, его жизнь стоит в сотни раз больше. Ему было так трудно идти, что он опирался на все перила, мимо которых мы проходили. Он сказал, что имеет в виду таких людей, которые продолжают навещать родственников, отправленных в больницу.
Мимо нас пронеслась стайка детей и чуть не сбила его с ног. Он почти сел, прислонясь к столбу. Его дыхание напоминало дыхание мамы, и я подумал, что мне придется убежать и бросить его на улице, если он продолжит издавать эти звуки. Он пробормотал себе под нос, что контрабандисты живут дольше, а не предприимчивые умирают в тишине.
После этого он снова замолчал до тех пор, пока мы не свернули на Сенную и не увидели сиротский дом. Я подумал, куда мне идти, если он умрет на улице? Он взял меня за руку, останавливая, и с таким выражением посмотрел на пункт нашего назначения, как будто само здание могло его убить.
Ержик играл на улице с каким-то мальчиком, они хлестали друг друга по очереди веревками. До нас доносился их смех.
– Знаешь, о чем я мечтаю? – спросил Корчак. – Я мечтаю о комнате в Иерусалиме, в которой был бы стол и бумага для письма. И прозрачные стены для того, чтобы я не пропустил ни одного рассвета или заката. И я бы был просто тихим евреем, бог весть откуда взявшимся.
Он продолжал стоять там, где заставил нас остановиться. Чтобы удержать равновесие, он держался за фонарный столб. Потом он жестом предложил мне идти вперед и продолжал откашливаться всю дорогу до конца квартала.
– ТЫ ДУМАЛ, ЧТО СМОЖЕШЬ ПРЯТАТЬСЯ в этом приюте, пока война не кончится? – спросил Лейкин.
Я не заметил, что он шел по улице позади меня. Мне с Зигмусом дали ручную тележку и послали привезти бочку соленых огурцов, которые кто-то пообещал пожертвовать Корчаку.
– Ну что, поболтаем, – сказал Лейкин. – Твой дружок может сам справиться с ворованным.
Я остановился, но Зигмус продолжал тянуть. Он потряс тележкой через трамвайные пути, за угол и прочь из виду.
– Они не ворованные, – сказал я.
– Наш общий друг оберштурмфюрер Витоссек подумал, что мне следует напомнить тебе о том, что ты до сих пор член группы по борьбе с преступностью, – сказал Лейкин. – Ты ведь не думаешь, что наши проблемы волшебным образом исчезли, пока сам ты обустраивался в новом доме.
Я толкнул его так сильно, как только мог.
– Ты говорил, они не будут охотиться за контрабандистами, – сказал я.
Он поправил воротник и вытянул подбородок.
– Немцы делают то, что считают нужным, – сказал он. – А тебе нужно помнить, как избежать того, чтобы они не делали это с тобой.
Он сказал, что мне следует принять от него приглашение выпить чашку горячего шоколада, и затащил в кафе дальше по улице.
В кафе было достаточно народу и столько тепла от печки, что по окнам бежали струи конденсата. Перед входом сидел мальчик, сложив ноги по-турецки, а рядом с ним на развернутом носовом платке лежал младенец, перевернувшись на бок и трепеща, словно голубь. Зайдя внутрь, мы сели друг напротив друга, и он дал мне салфетку промокнуть глаза.
– Ты ревешь больше всех моих знакомых, вместе взятых, – сказал он.
К нашему столику подошла женщина, и он сказал:
– Смотри, она таскает с собой собственную фотографию с прошлых светлых дней, чтобы показать, во что теперь превратилась.
Когда подошел официант, Лейкин заказал за меня. Он спросил, слышал ли я что-нибудь о Любеке, и когда я ответил, что нет, рассказал, как британцы, предварительно убедившись, что поблизости нет немцев, разбомбили его подчистую. Когда я ничего не ответил, он сказал, что в Службе Порядка все, хоть пессимисты, хоть оптимисты, считали, что в конце концов Германия проиграет, только пессимисты утверждали, что прежде, чем это случится, Германия захватит контроль над миром. Оптимисты говорили, что немцы устроили тотальную войну в Польше, молниеносную войну во Франции, частичную войну в Англии и фатальную войну в России. Он сказал, что на стенах начали писать «1812», год, когда потерпел поражение Наполеон.
Он сказал, что спрашивал у Витоссека, когда, по его мнению, кончится война, и Витоссек ответил – когда немцы будут есть раз в день, а евреи – раз в месяц.
Когда принесли горячий шоколад, он предложил выпить за радостный повод, а когда я спросил, что за радостный повод он имеет в виду, он ответил, что продвинулся по служебной лестнице и теперь его назначили заместителем Шеринского. Можно сказать, что теперь он стал вторым человеком во всей желтой полиции.
– Это так, для светской беседы, – сказал он наконец, когда я и на это промолчал.
Я сказал ему, что должен возвращаться.
Он сказал, что я им нужен для патрулирования некоторых районов на всякий случай, если понадобятся мои достигнутые в нелегкой борьбе знания.
– Ты хочешь, чтобы я тебе помог убить еще кого-нибудь? – спросил я.
Он поинтересовался, собираюсь ли я пить горячий шоколад, и, когда я промолчал, выпил его сам.
