Мария Костоглодова - Это было только вчера...

— Тебе письмо.

Губа прикушена, ноздри крупного носа вздрагивают, в глазах — смешок.

«Здравствуйте, Дина! Благодарствую за подарок. Мне его вручили перед приемом лекарства, но верьте, микстура сегодня не показалась горькой. Повидать бы вас, какая вы? Уважьте солдата, навестите. С приветом, Иван Борщ».

— Борька! — крикнула на весь дом Дина. — Откуда он узнал, что это я вышила кисет?

— Его и спроси.

— Ты выдал, да? Трепло несчастное. Скажешь своему Ивану Борщу, что никакого письма ты не передавал, а я не получала. Слышал?

— Оглох.

— Брат называется! За понюшку табаку продаст.

Лялька не пожелала разделить ее негодование:

— Зря кипятишься. Давай вместе ответим. Хочешь стихами?

— Пожми Боречке руку. Вы одинаковые.

— Дин-Дин, — хохотала Лялька. — Не злись. Он — твоя судьба. Видишь — ищет.

— Пусть ищет.

Однако Дина чаще, чем раньше, стала поглядывать в зеркало. Какая она? Острая, как у мышонка, физиономия, острые лопатки, белобрысые косички, кошачьи, с хитринкой, глаза, некрупные розовые губы. Понравилась бы она Борщу? Что за фамилия! Украинец, наверное. Вдруг бы она стала Диной Борщ! Бр-р-р! А кто-нибудь запамятует, назовет ее «гражданка Суп». Или того лучше: «Дина Котлета».

То, что у героя войны, «самого храброго», как вышила она на кисете, была такая обычная смешная фамилия, ставило его вровень с другими, и Дине уже не казалось невозможным пойти в госпиталь, навестить Ивана Борща. Он был близко от смерти, но остался таким же, как все, обыкновенным человеком.

Отец и мать приехали в отпуск. В комнате стало тесно, шумно. Шли и шли друзья, бывшие отцовы сослуживцы, соседи. Отец, не переставая, говорил о войне с финнами, давал прогнозы. Известие, что Красная Армия разрушила знаменитую линию Маннергеймовских укреплений, он воспринял как начало победы. Вбежал возбужденный, Дина не помнила его таким, кинул на диван шапку.

— Анюта! — крикнул. — Готовь закуску. Отпразднуем успехи.

Мать захлопотала, забегала. Появился в духовке гусь, лезло из кастрюли тесто. Мать готовила, напевая. Но вечером ее настроение испортилось: она с трудом надела свое выходное черное платье. Бабушка, увидев, как мать пыхтит, натягивая его, подняла очки на лоб:

— Никак отощала ты, Анютка?

Мать не сочла нужным обратить внимание на бабушкино ехидство.

— Да, да! — крикнула она, услышав стук в дверь.

Вошла Екатерина Швидко.

— Катя! — расплылась мать в улыбке. — Финны-то… Слышала, как мы их разделали? Вот маленько и отметим. Ты садись, садись. Будь гостем.

— Спасибо. Утюга на полчаса не одолжите? Наш перегорел.

— Бери хоть на час. Да посидела б, куда торопишься? Гриша за вином спустился. Радость-то, радость какая! По всему видно, война не затянется, мужей наших не заберут.

— Да, — обронила Швидко и вышла.

Дина наблюдала за ней, прикрывшись книгой. Слова матери «Радость-то, радость какая!» Швидко приняла без восторга.

— Ты еще пойди Чуксиншу пригласи, — ядовито заметила бабушка.

Мать и эту бабушкину шпильку пропустила мимо ушей, принялась протирать рюмки.

— Чем тебе не по сердцу Катя? — спросила она после долгой паузы.

— Мне ее прошлое трауром маячит. Измывалась, измывалась над матерью — думает дорожками да никелем искупить? Глаза б мои ее не видели.

Дина разделяла бабушкино мнение: прошлое у Швидко траурное. Неужели Юлии Андреевне нет до него дела?

Сущенко нагрянул неожиданно, не позвонив Юлии. Старый селекционер засуетился, побежал снимать пижаму («Как же, как же… такой гость! Не хватало, чтоб его принимали неглиже»), Юлька, неумело скрывая радость, спросила:

— Каким ветром?

— Попутным.

Сущенко дал себе твердое слово прекратить с нею встречи, а сегодня проснулся и послал все эти решения к черту, потому что она ему нужна, но увидев откровенную Юлькину радость, снова усомнился: а будет ли Юлия с ним счастлива?

— Заскучал один дома, — сказал он первое, что пришло в голову.

Юлия поглядела на него испытующе, чему-то рассмеялась. Ее смех обескуражил Модеста Аверьяновича, он надолго замолчал. Она же, не понимая, почему он замолчал, принялась самым подробным образом рассказывать о Кате Швидко, которую ждала с минуты на минуту. Увлекшись, она нарисовала Модесту образ женщины трудной биографии, пережившей горькую и долгую разлуку с Родиной.

Швидко появилась минут через сорок. Сущенко внимательно оглядел ее. Отличная фигура, усталые глаза. Почему усталые? Утомительно состоять нянькой при муже-профессоре или надоело ощущать вечное недоверие? Конечно, оно есть — недоверие, и она его чувствует. Юлька права.

При виде незнакомого человека Швидко не засмущалась, никаких «ах, я некстати, зайду в другой раз». Протянула руку, назвала себя. Беглый разговор — от него к Юльке, от Юльки к Андрею Хрисанфовичу, опять к нему. Она хорошо держалась.

— Какое впечатление от города?

— Возможно, по сравнению с европейскими этот — большая деревня, но здесь я родилась.

Ответ прозвучал скромно, с достоинством.

Швидко помешивала кофе в стакане, следила за движениями ложки:

— Помню, вот так же сидели мы у Зандэ во Франкфурте и пили чай. У них тогда я познакомилась со своим Василием. Он приехал из страны, о возвращении в которую я не смела мечтать, несмотря на то что думала о ней с утра до ночи. С какою жадностью я его расспрашивала. Жаркое там нынче лето? Правда, что Москву собираются перестраивать, убирать трущобные окраины? «Чужбина» — звучит только для тех, кто ее познал.

Искренне! Усталость перебросилась от глаз к губам, они скорбно сомкнулись.

— Чем занимается ваш муж?

Он все уже знал о Василии Швидко от Юлии, но спросил, чтобы увидеть, как Швидко ответит: сдержанно, поспешно, с интересом, походя? А она ответила ни так, ни эдак. Ответила с нежностью.

— Он океанолог. Смешной добрый русский человек. Если б не он…

Дина подошла к началу ее рассказа, села неподалеку от Юлии Андреевны, насупилась. Опять всеобщим вниманием завладела эта Швидко!

Вовсю горели лампы люстры (ради Модеста старик Иванов зажег все пять!), в форточку лилась приятная свежесть — весна заявляла о себе, несмотря на нерастаявший снег. Журчал, успокаивал красивый низкий голос.

— Василий Швидко, — говорила Катя, — это живой герой из сказки. Рост — сто восемьдесят сантиметров. Вьющаяся светлая борода, вьющиеся рыжие волосы. Что отличает ремесленника от творца? Ремесленник заставляет себя работать, творец не может не работать. Василий даже не творец, он — одержимый. Его интересует одна океанология, ничего больше. Он способен замучить разговорами о рельефах и грунтах морского дна, о физических и химических свойствах морской воды, о процессах взаимодействия океанов и атмосферы, о конфигурации Мирового океана. Не все выдерживают.

Может, он потому и женился на ней, что она выдержала? Он ее заразил. Она стала таким же маньяком: слушала ли музыку, ходила ли по картинной галерее — над всем у нее звучала единственная симфония — рев океана. Но с годами это начало утомлять. Захотелось походить по земле, подышать обычным земным воздухом, послушать самые обыкновенные слова: «Подорожала картошка», «Правда, красивый крепдешин?», «Неужели можно варить варенье из дыни?».

Длительная командировка мужа в Арктический институт, оттуда — в английский Национальный океанографический позволила ей ощутить под ногами желаемую землю. И вот она в родном городе, у матери, перед которой до гроба виновата. Если муж примет приглашение участвовать в Вудс-Холпской океанографической конференции и отправится в Соединенные Штаты, она пробудет здесь подольше.

Швидко перестала помешивать кофе, взглянула на Модеста Аверьяновича:

— Сказать вам, чем ублажал меня Василий в последний вечер перед долгой разлукой? Примерно в третий или в четвертый раз пересказывал историю русских экспедиций на судах «Надежда» и «Нева», о знаменитой экспедиции англичан на «Челенджере».

Ее лицо смеялось. В ее глазах сейчас не было ни тени усталости — одна веселость, одно удивление, что ей, не кому-то другому, а ей, достался в мужья этот богатырь, любящий Океан больше жизни.

«Распелась!» — с предубеждением думала Дина. Ей прочно передалась неприязнь бабушки.

— Катрин! Подлить горяченького? — спросил Андрей Хрисанфович.

— Спасибо. Не хочу.

Она залпом выпила остывший кофе, поднялась:

— Мать, наверное, пришла.

— Как она тебе показалась? — спросила Модеста после ухода Кати Юлия Андреевна.

— Симпатичная воспитанная женщина, — ответил Сущенко.

Дина атаковала Модеста взглядом, стараясь понять, в самом ли деле он так думает о Швидко. Если он думает о ней так в самом деле, то кто прав — он или бабушка? Бабушка утверждает, что у нее «чутье не дрянь».