— Прошу, заходите, — с подчеркнутой любезностью пригласил Шерстобитов.
«Мягко стелешь — жестко спать будет», — подумал Куликов. Он начал разговор первым. Спросил, почему отдан приказ, ни с кем из них не согласованный? Виктор изобразил на лице удивление. Этакие пустяки? Он посчитал, что товарищи пришли к нему с серьезными вопросами.
— Движение людей на заводе — самый серьезный вопрос, — тихо произнес Зархин.
Пальцы Шерстобитова плотно приникли один к другому.
— Вместо того чтобы самим требовать внимания и дисциплины от подчиненных, вы, кажется, пришли выговаривать директору за то, что сим занимается он?
— Простите. — Голос Зархина набирал силу. — Вы отлично знаете, Виктор Николаевич, что на место снятого мастера мы, то есть я и Иван Трофимович, прочили Окольца. Вы, помнится, не возражали. Мы переговорили с Окольцом. Степа Кузьмин уже вводил его в курс дела…
— Напрасно. — Шерстобитов миролюбиво улыбнулся. — Теперь Кузьмину придется вводить в курс дела Жовтня.
Кузьмин перестал сопеть. Расправив под поясом серую рубаху навыпуск, он подбежал к директорскому столу. Куликов диву дался, услышав его срывающийся голос.
— Не солидно, Виктор Николаевич. Не солидно по отношению к Ивану Трофимовичу. Он нам авторитетно рекомендовал Окольца. Мы Окольца со всех сторон обсудили: какой он есть производственник, какой человек. Получился полный ажур. Подходит Околец цеху. А вы вроде над всеми нами посмеялись.
Виктор нетерпеливо забарабанил по столу:
— Собственно, о чем речь? Полагаете, я отменю приказ?
— Ты его не имел права отдавать.
Куликов давно не обращался к Шерстобитову на «ты». Непростительное панибратство!
— Ваши уши (на слове «ваши» Шерстобитов сделал ударение) слышат, что болтает язык?
Терпение Ивана Трофимовича исчерпалось. Торопясь, словно опасаясь, что Виктор не даст ему договорить, Куликов выкладывал обвинения. До каких пор Виктор будет вмешиваться в технологию? Когда поймет, что планировка оборудования, выпуск продукции, ритмичность работы цехов находятся в компетенции главного инженера? Требуй выполнение плана, требуй качество, но не подменяй ни главного инженера, ни главного энергетика. Черт знает что! Даже хлорирование воды нельзя произвести без санкции директора. Два цеха на заводе загружены лишь наполовину, а строятся новые производственные корпуса. Расходуется уйма денег, а нужны новые корпуса заводу? Коллектив при неполной загрузке мощностей и без того сталкивается с серьезными трудностями в сбыте продукции. Посчитался Шерстобитов с возражениями инженеров, цеховых начальников?
Все злее говорил Куликов, все замкнутей, отчужденней становился Шерстобитов. Зархин и Кузьмин не скрывали удовольствия. Главный энергетик даже сутулиться стал меньше. По-видимому, Куликов затронул и их наболевшее. Сам Иван Трофимович не сомневался, что смелость его даром ему не пройдет, да будь что будет.
С редким спокойствием, питаемым молчаливой поддержкой Зархина и Кузьмина, перечислял он причины, по которым нельзя увольнять Лагунова: у него нет родителей, на заводе он нашел семью, его полюбили, ему помогут преодолеть угнетенное состояние, связанное с происшедшей в генераторном бедой, а оторванный от коллектива, Антон способен наделать глупостей.
Шерстобитов слушал, не перебивая. Он держался подобно богу Саваофу, уверенному, что успеет покарать ослушников. Дождавшись конца куликовской речи, он обратился не к Ивану Трофимовичу, а к Зархину.
— Надеюсь, вам известно, что за пуск всякого агрегата на заводе отвечает главный энергетик?
Зархин побледнел. Намек был неприкрытым: «За ЧП в газогенераторном ты мог, дружок, серьезно пострадать, я, директор, отвел от тебя неприятность, а ты, Моська, лаешь на Слона!».
— Вы хотите сказать, Виктор Николаевич…
— Хочу сказать, что видеть в глазу другого соринку, а в своем не замечать бревна — неблагородно.
Он перевел взгляд на Кузьмина. «И ты, кролик, мог бы, как начальник цеха, поплатиться. Я и с тебя снял ответственность, переложил все на мастера, благо он в тот момент надумал завтракать. Так-то помнишь мое благодеяние?!» Вслух он произнес:
— Итак, на этом закончим. Лагунов увольняется, мастером у энергетиков будет Жовтень. Других вопросов нет?
Громко возмутился Кузьмин. Снова ссутулился Зархин. Куликов, тяжело ступая, направился к выходу.
— Иван Трофимович, задержитесь.
Куликов возвратился. Он догадывался, что ему скажет Виктор. И тот сказал именно то, о чем Куликов догадывался:
— Не обессудьте, я обязан сделать представление в Главк об освобождении вас от обязанностей главного инженера.
2Модест Аверьянович держал слово: если выдавался свободный вечер, он отправлялся либо к Ивану, либо к Виктору. Однажды ему удалось провести вечер в обществе Елены. Она рассказала об удручающей ее болезни: у нее усыхает подбородок. Как бы невидимая рука стачивает его слева, врачи проделали с десяток анализов, но природу заболевания установить не могут.
— О чем в таких случаях думает женщина? Рак, — закончила она свой рассказ.
— Вы мнительны? — спросил Сущенко.
— Нет. Но подбородок — довольно заметная на лице деталь. — Куликова невесело улыбнулась.
— Иван знает?
Она утвердительно кивнула.
— А Виктор?
Она не удивилась — почему, дескать, спрашиваете о нем, дольше положенного задержала на Модесте взгляд:
— Нет.
И все стало само собой ясным: Иван не оказался фантазером, не валил напраслину на Витьку.
Между тем, глядя на семью Шерстобитовых, даже такой наблюдательный человек, как Сущенко, не увидел трещины. Там царила этакая патриархальная благость. Приходя домой, Виктор, не стесняясь посторонних, целовал Любу, называл ее женушкой, дружочком, уговаривал оставить школу, от которой она чрезмерно устает, охотно посвящал ее в дела завода. Люба, в свою очередь, называла мужа Витянькой, папочкой, спрашивала совета, как поступить в том или ином случае с «трудным» пареньком в классе. Она выглядела типичной учительницей: высокая, худощавая, со спокойными движениями и отработанным четким голосом, в меру строгая, в меру приветливая. Кажется, она не догадывалась о предательстве мужа: слишком открыт был ее взгляд, устремленный на него, слишком по-доброму и часто касалась ее рука головы Виктора. А может, Люба была той женой, которая в угоду семейному спокойствию слепла и глохла к временным увлечениям мужа?
Затащить к себе одновременно Виктора и Ивана Модесту удалось лишь однажды. Друзья сидели в разных углах комнаты, не глядя друг на друга. Иван вскоре собрался уходить, но Модест не отпустил его. Общий разговор поддерживался воспоминаниями. Вспомнили, как Модест, работая грузчиком в порту, ложился в полдень подремать прямо на берегу, приклеивая к рваным ботинкам записку: «Не будить. Разбудишь — плати рубль». Как перешел потом в кузню к Тяпке (Тяпкой прозвали хозяина кузни за хромоту) и как тот за малейший промах нещадно наказывал. Как Иван орал на весь Собачий хутор хаявшим революцию: «Злыдня! Вы жили плохо и будете жить плохо. Наша взяла!». Как тщательно конопатил в отцовском доме полы и окна каждую осень Виктор.
— Ты с детства обнаруживал хозяйскую жилку, — сказал Виктору Модест.
Не уловив, с похвалой или иронией произнесена фраза, Шерстобитов промолчал. И тут началось… Что ни слово — удар по совести, неприкрытый намек. «Желаешь до конца узнать человека — попади к нему в зависимость», — говорил Куликов. «Жизнь требует здравого смысла, ее на бога не возьмешь», — парировал Шерстобитов. «Черствяка хоть на десяти огнях поджаривай — он мягче не станет». — «Кто думает добреньким в социализм въехать, штаны изорвет в дыры».
Модест не вмешивался. Пусть выговорятся.
После ухода Куликова Виктор попросил разрешения позвонить. Говорил он по телефону сдержанно, но с такими интонациями, что Сущенко представил себе, как должен передрейфить на другом конце провода какой-то Сагиб Мхтияров.
— Кто тебе сказал, что азба — крошка легкая? — отчитывал Виктор Сагиба. — Пятнадцать, самое меньшее — десять килограммов в ведре, как и цемента. Шляпа ты. Каждому дураку веришь. Пошли его к дьяволу. Всю закупай, да. Ничего, он себе достанет. Зачем ждать понедельника? Сегодня оплачивай. Проворонишь — не обижайся.
Виктор опустил на рычаг трубку, посмотрел на Модеста:
— Чего не приходишь?
— Дела.
— Д-да, заедают. Любавка порывалась тебе звонить. Смотри, Модька, не околдуй мою жену. Вспоминает она о тебе часто.
— Я на жен друзей не зарюсь.
Глаза Виктора совсем обесцветились и точно провалились в глазницы.
— Кто тебя знает, бобыля! — Виктор протянул Модесту портсигар.
Сущенко не притронулся к папиросам:
— Как думаешь расхлебывать с Иваном?
