Какие-то из этих слов он произносил вслух, какие-то про себя. Фюрер — он, великий фюрер великой Германии — чувствовал себя обиженным и уязвленным, как развенчанный хамовито настроенной толпой уличный иллюзионист.
— Я просил вашего заступничества, император… — с покаянной горечью признался он, опять устремляя взор на презрительно ухмыляющийся лик Барбароссы. — Возможно, в этом проявилась моя минутная слабость. Но ведь существует легенда. Существует та особая аура, которой пронизано все пространство горного массива, сознание местного люда, вся поднебесность народного духаверящего вам и заклинающего вас.
Откуда-то из глубины гор вновь донесся приглушенный гул, словно что-то очень тяжелое перемещали по усыпанному гравием склону. Гитлер подошел к выключателю, погасил свет и опять, теперь уже в темноте, присмотрелся к портрету императора. Он мягко фосфоресцировал при свете угасающей луны — безжизненный, бессловесный, бездушный.
«Все это бред! — вдруг взыграла в сознании Гитлера давнишняя идолоненависть, которую во времена своего фюрерства он успел основательно подрастерять. — Никаких духов! Никаких легенд! Никаких великих и всемогущих мертвецов! Мертвец — он и есть мертвец. Величие — в живых и за живыми. Есть только ты, вождь. И народ — отчаявшийся, уставший, который следует за тобой через пустыню несовершенства и варварства…»
— Раттенхубер!
— Здесь, мой фюрер! — вбежав в зал, начальник личной охраны мгновенно сориентировался в темноте и нащупал выключатель.
— Нам пора возвращаться, Раттенхубер.
— Так точно, мой фюрер. Пора. Скоро рассвет.
— Мы спускаемся с вершин, словно духи, которым положено перевоплощаться в людей и прочих тварей незадолго до того, как наступает рассвет.
— На Восточном фронте летчиц, которые пилотируют ночные бомбардировщики, называют «ночными ведьмами». Фанерные бомбардировщики русских. Пилот рассказывал…
Раттенхубер всегда отличался тем, что любая попытка его вклиниться в разговор или добавить что-либо к сказанному собеседником, как правило, оказывалась неуместной.
— Кто это? — взглядом указал фюрер на портрет императора. Русские «ночные ведьмы» его не интересовали.
— Кто-то из германских маршалов.
— Император Барбаросса.
Раттенхубер с грустной миной на лице осмотрел работу старинного мастера и пожал плечами.
— Император так император.
— Уберите его.
Раттенхубер все с той же грустной миной взглянул на Барбароссу, на фюрера и вновь на Барбароссу.
— Прямо сейчас?
— Я сказал: убрать его!
Группенфюрер дотянулся до края портрета и изо всей силы рванул вниз. Как только портрет оказался у него в руках, он сдул с него невидимый налет пыли и улыбнулся почти такой же улыбкой, какой еще недавно улыбался с портрета сам император.
— Выполняя приказ, мой фюрер, велю повесить здесь ваш портрет. Сделанный фотографом. Прекрасный портрет, я видел. «Орлиное гнездо» должно знать только одного императора: который возвел его и восславил. И никаких псалмопений, как любит выражаться в таких случаях Отто Скорцени.
Кобуру Фройнштаг действительно расстегивала так, как расстегивает ее поднятый по тревоге офицер, понимающий, что в этот раз тревога не учебная. И все же Скорцени не поверил ей. Первым его порывом было — оттолкнуть Марию-Викторию, отпрыгнуть в сторону и попытаться обезоружить Лилию, но он понимал, что имеет дело с профессионалкой и что любым своим резким движением может спровоцировать рассвирепевшую ревнующую женщину на то, на что она еще полностью не решилась.
— Не забудьте снять пистолет с предохранителя, унтерштурмфюрер, — металлическим голосом проскрежетал Отто, движением руки заводя княгиню за себя и таким образом прикрывая своим телом. — И дослать патрон в патронник.
Скорцени был почти уверен, что выстрелить в него Фройнштаг не решится. Но в то же время — совершенно не уверен, что она вообще не станет палить, хотя бы в воздух. А ему очень не хотелось поднимать на ноги всех обитателей виллы, включая команду «смертников-торпед».
— Нельзя так вести себя… с женщиной, — нервно отчеканила Фройнштаг, оставляя пистолет у бедра, то есть почти лишая Скорцени возможности одним ударом обезоружить ее. — С женщиной так вести себя нельзя. Так не ведут себя, штурмбаннфюрер. Из постели женщины к другой не уходят.
— Уберите оружие, унтерштурмфюрер, и прекратите истерику, — как можно спокойнее посоветовал Скорцени, замечая, как из каких-то своих тайников княгиня тоже извлекает оружие. И о предохранителе, судя по всему, не забыла. — Если выстрелите в меня, эта пылкая итальянка выстрелит в вас. Жаль, что не смогу стать свидетелем окончания вашей дуэли.
— Только поэтому мне хотелось бы, чтобы первая пуля досталась все же ей, а не вам, — приблизилась Фройнштаг еще на полшага.
Скорцени отчетливо расслышал сухой щелчок спускового крючка. К счастью, в это мгновение он успел придержать руку Сардони. Причем сделал это, еще не осознав, что выстрел эсэсовки оказался холостым. Целясь ему прямо в лицо, Фройнштаг нажимала на крючок до тех нор, пока «не кончились» патроны, затем швырнула предварительно вынутую из пистолета и потому нерасстрелянную обойму к ногам штурмбаннфюрера и, презрительно сплюнув в его сторону, спокойно вложила пистолет в кобуру.
— Вы мерзавка, Фройнштаг, — осипшим вдруг голосом известил ее Скорцени.
— Гражданская панихида состоится на рассвете, подлые любовники, — полузло-полуиронично процедила Лилия. — Истекайте своим животным сексом. Я отправилась на поиски хозяина этого бунгало. Остаток ночи проведу с ним.
— Отпустите же меня, — подергала онемевшей рукой Мария-Виктория, когда Фройнштаг повернулась и не спеша направилась к приоткрытой двери. — И не думайте, что я тоже стала бы палить холостыми, — потерла онемевшую кисть, которую штурмбаннфюрер сжал так, что чуть было не переломил.
— Подлые любовники! — огрызнулась Лилия.
— Я холостыми стрелять не стала бы! — прокричала Мария-Виктория вслед сопернице, уже закрывавшей за собой дверь. —
И сделайте, штурмбаннфюрер, так, чтобы этой черной кобры я здесь никогда больше не видела.
На всякий случай Скорцени вновь захватил ее руку, одним резким движением обезоружил и, сунув пистолетик в карман брюк, устало привалился спиной к ограде. Только сейчас он понял, как устал за эту ночь и как ему хочется поскорее прервать весь этот глупый, сумасбродный сон, слегка напоминающий какую-то псевдотеатральную реальность.
— Как мужчины способны расстреливать женщин, княгиня, это вы могли видеть в лесу неподалеку от виллы архитектора Кардьяни, если только я не запамятовал имя этого макаронника. А вот как женщины расстреливают мужчин — вы могли наблюдать только что.
— Да уж, поучительно.
— Разница налицо, не правда ли?
— Не ожидайте, что стану жалеть вас, Дон Жуан в образе Квазимодо.
— Я жалости не требую, я требую справедливости, — попытался Скорцени окончательно свести этот разговор к шутке. Пусть даже аляповатой.
— Налицо то, что две недурные собой женщины чуть было не перестреляли друг дружку из-за какой-то уродины, — огрызнулась княгиня, словно это не она выманила мужчину из теплой постели, оторвав его от ласк другой женщины.
— Остановитесь, Мария Сардони.
— Нет уж, я должна высказать все, что думаю. Нельзя долго метаться между женщинами. Это погибельно не только для них.
— Фройнштаг — та по крайней мере стреляла холостыми. Вы же палите напропалую отравленными. Несправедливо.
Они услышали шаги по гравию, умолкли и перегнулись через перила. На тропинке, прилегающей к самой террасе, стояла отвергнутая и обманутая Фройнштаг. С «хозяином бунгало» у нее тоже не получилось, очевидно, место в его ложе оказалось занятым. Бывает.
В сиянии все ярче разгоравшейся луны силуэт оскорбленной женщины казался мрачным привидением, сотканным из черноты ночи и сонного бреда.
— Оставляйте этого мерзавца, княгиня, предавайте его, — вдруг подалась Лилия в союзницы к Марии-Виктории. — Чем отдаваться таким, лучше спуститься туда и отдаться казарме смертников. Во всяком случае это будет выглядеть благородно и даже чуть-чуть благодетельно.
— Именно с казармы, унтерштурмфюрер, вам и следовало бы начинать гасить свои ночные постельные страсти, — умерила свой гнев Мария-Виктория. Она умела оставаться великодушной. — А не хвататься за пистолет.
— Вы правы, пистолет — последнее, за что должна хвататься женщина с непогашенными страстями. Ведь больше не за что… — мстительно отвергла Фройнштаг последние фиговые листки приличия.
Фройнштаг остановилась у крутой деревянной лестницы, — по которой можно было кратчайшим путем достичь казармы камикадзе, и прислушалась к витающему над виллой священному ветру богов. Это был ветер смерти, обреченности и тлена, тлена всего — тела, чувств, стремлений.
