— Может, вы еще там у себя парикмахерскую соорудите?
— И это бы не худо.
Независимый тон мой не понравился Боярченко. Он нахмурился, надул губы:
— Живете в Кулаках, будто в собственном княжестве. Как ни позвонишь, тебя все в конторе нет.
— Значит, на полях. В колхозах.
— Руководитель обязан бывать и в конторе. Как у тебя день распланирован?
«Проверку, — думаю, — устраивает? Ну что ж, районный партийный руководитель имеет на это право».
— Мы люди деревенские, — начал я, словно бы полушутя, поддерживая обычную товарищескую беседу, — Просыпаюсь с петухами. В шесть часов уже на ногах и сразу на усадьбу МТС. Если хотите застать меня в кабинете, то прошу в первую половину дня. А уже после обеда, как правило, выезжаю в тракторные бригады.
— Катаешься, значит? — с усмешкой спросил Боярченко.
— Катаюсь. Иногда и гощу дня два-три в какой-нибудь артели. Если там какой конфликт и просят моей помощи.
— Гастролером живешь, — подытожил Боярченко, опуская последнюю часть моего ответа. Повернувшись к Жуковскому, продолжал: — Мне говорил помощник мой… Шевченко. «Прыткий, — говорит, — у нас директор МТС. Вчера видал его на собрании в «Луче коммуны» Чепелевского сельсовета. Покачнулся вдруг прямо на сцене, вывели его под руки. Ну, думаем, слег наш Козлов. Глядь, а он назавтра уже на полях колхоза «Третий решающий» под Зажевичами». Так, что ли, Василий Иванович?
Бессистемное питание, постоянное напряжение нервов действительно расшатали мое здоровье, и у меня начались приступы каменно-почечной болезни. Но какое дело до моей болезни Боярченко? Мне все больше не нравился его тон. Я поднялся и сказал, что мне пора домой.
— Стараюсь поспевать туда, где я нужен. А катаемся мы все, Степан Николаевич. Вам ведь тоже приходится?
— Приходится. Но все-таки ты… командир тяжелой артиллерии. Твое место на батарее. Все время нельзя разъезжать, на то у тебя есть заместители, штат специалистов.
— Каждый работает, как умеет.
С тем я и уехал.
Нехорошо у меня было на сердце. Давно ли я входил в райком, как в родной дом? Я старался не надоедать Николаю Андреевичу Воронченко мелкими неполадками, заботами и беспокоил его лишь в крайних случаях.
Но если уж являлась настоящая нужда, к примеру как теперь со стройматериалами, я ехал в райком с надеждой, крепкой верой, что меня обязательно правильно поймут, откликнутся. Если в чем неправ — поправят. Но встречать ухмылкой, издеваться? Нет, я к такому отношению не привык…
Лесу я, конечно, все-таки достал.
Да и как мне было его не достать, если он позарез нужен? Все колхозы района зависели от наших машин, каждому мы старались помочь, неужели бы они отказались поддержать свою МТС? Ведь от ее мощности, благоустройства зависела и обработка полей, в конечном счете — урожайность.
Все это я растолковал Ивану Кондратьевичу Горячко, председателю «Нового быта», заехав к нему в Метявичи. В правлении мы сидели вдвоем.
— Выручай, — говорю. — За нами добро не пропадет.
— Знаем, Василий Иванович. Да как это сделать? — задумался он.
— У вас же в «Быту» лес есть.
— Есть. Так ведь мы сами его не рубим. Запрещено. Сухостоем лишь да гнильем пользуемся для топки. Леса местного значения — это не наша собственность. Себе на сани да оглобли вырезать не можем. Узнают в Старобине — в суд потянут.
— Это мне все хорошо известно, Иван Кондратьевич, — говорю. — Ответственность полностью беру на себя.
Горячко помедлил.
— Что же, тогда общее собрание надо скликать.
Нечего говорить, что колхозники, когда я объяснил, для чего нужен лес, меня поддержали.
Мы привезли техника-строителя, тщательно сделали выборку деревьев, срезали их и перетащили тракторами к себе на усадьбу.
Когда впоследствии об этом узнал Боярченко, он здорово рассердился, но сделать уже ничего не мог. Во-первых, было поздно: бревна обтесывали на усадьбе МТС. Во-вторых, все по закону, комар носа не подточит. Да Боярченко и чувствовал: едва ли бы кто его поддержал, попробуй он представить данный случай как мое самоуправство, анархизм.
Стройматериалы расходовали так экономно, что хватило и на баню. Я понимал, что вот за нее-то мне могут «прищемить хвост», но это меня не смутило. Почему, действительно, баню считать ненужной роскошью? Пора же перестраивать деревенский быт!
Баню мы построили отменную, из толстых бревен, теплую, с отличной каменкой, просторным предбанником. В наших краях ничего подобного никогда не бывало. У меня сердце радовалось.
«Пускай, — думаю, — намылят нам за нее голову, зато есть где ополоснуться».
В первую же субботу баню хорошенько натопили. Милости, мол, просим, товарищи, после работы попариться с веничком березовым. Новые цинковые шайки к вашим услугам, в мастерских жестянщики наделали их предостаточно, — приходите!
Очень хотелось мне и самому попариться. Да заработался в этот день, мотался по колхозам и домой на усадьбу попал только затемно.
Отказавшись от ужина, побежал в баню, кляня себя по дороге: «Запоздал! Надо же!» Вижу — свет горит: работает еще. Обрадовался. Зашел, спрашиваю истопника:
— Есть, Тихоныч, вода?
— Сколько хотите, Василий Иванович. Можете хоть поплавать. Налейте под самый полок, да и ныряйте.
Не пойму, то ли Тихоныч шутит, то ли сердитый.
— Что, — говорю, — так? Народу мало пришло?
— Вас первого вижу. Признаться, я остолбенел.
— Ну хоть кто-то… обновил баню?
— Заходил было механик, а купаться не стал. Белье, говорит, забыл чистое. Взялся за дверь да с тем и был здоров.
С трудом верил я своим ушам. Вот это здорово! Хоть бы из любопытства, что ли, заглянули! Экий народ.
Конечно, я знал, что в окрестных деревнях люди раньше жили и небогато, и не очень опрятно. Мылись раза два в год: под рождество да перед пасхой. Нагревали в чугунах воду ну и плескались в избе.
Пришлось мне самому опробовать новостройку. Никогда я так не купался, один на всю баню.
Смешно сказать, но кое-кто потом судачил: «Вот Козлов как живет! Для одного себя распорядился баню вытопить. Дровищ сколько пожег!»
Я-то мечтал, что открытие бани станет радостью для всех окрестных деревень. Ан не вышло. Оказывается, и за это с умом браться надо.
На следующую субботу объявили банный день. Специально из-за этого я никуда не поехал, решил сам за всем проследить. Баню снова жарко натопили, ждем. Час проходит, другой опять никто не идет. Я, понятно, нервничаю. Курю папиросы, меряю кабинет из угла в угол. Выйду во двор, гляну на баню. Стоит, как сирота. Опять одному мыться?
Вызываю шофера:
— Заводи, Николай, полуторку, езжай за людьми. Вези всех в баню.
— А если не согласятся?
— Какой же ты директорский шофер? Сумей сагитировать.
— За шиворот, что ли, тащить?
Уехал.
Слышу, проурчал мотор под окном. Приехали.
Спустя какое-то время захожу я со свежим бельем в предбанник. Мужчин порядком, даже на скамьях все не могут поместиться, кое-кто на корточках присел у стены. Курят, жмутся, уже наплевали на пол.
— Вы что, на посиделки сюда? — спрашиваю. Переглядываются, улыбаются смущенно.
— Женщин тут, — говорю, — нету, раздеваться можете смело. Стесняться нечего. Если кто не совсем чистый после работы, так на то и баня.
Опять никто ни с места. Прячут от меня глаза. «Пример надо показывать», — думаю.
— Что ж, начну первый, — говорю. — Это долг руководителя. Только парку мне потом поддадите, да попрошу веничком постегать. Ну вот хоть ты потрудись, Игнат Семеныч, а потом я тебя обхожу.
А постегать веничком — это уже, значит, надо раздеться. И когда этот тракторист с видом обреченного, вроде бы посмеиваясь над собой, стал раздеваться, его примеру последовали и другие.
Поглядел я, всем был полный смысл хорошенько помыться.
— А ну-ка на полок, — командую. — Кто смелый?
Взял березовый веничек, ошпарил крутым кипятком, хлещу одного. Ежится.
— Больно? — спрашивают его товарищи и смеются.
— Прохватывает! — отвечает.
Хохот громче.
— За что вы его так, Василий Иванович? Наверно, за то, что в баню не хотел идти.
— Нет, — смеюсь. — Пашет мелко. «Балалайки» оставляет. Вот я теперь в бане и буду устраивать разносы. Так отхлещу — впредь неповадно будет портачить!
Весело стало в бане. Тракторист спрашивает меня:
— А вас, Василий Иванович, так же хлестать?
— Дело твое, — отвечаю. — Только ты ведь знаешь, как критикуют «сверху» и как критикуют «снизу»?
За шутками так напарились, что выглядели будто вареные раки.
Много на другой день было разговоров о хорошей «баньке», какую директор устроил рабочим. Те, кто не пришел мыться, пожалели.
Народ потянулся. Особенно нравилась баня женщинам. Этих и упрашивать не пришлось.
