— Так ведь это же я их пытал… верют они, что прежний хозяин вернется, или не верют…
— Ну, а ты веришь?
— А мне чего верить… Я, конечно, вроде как пошутил, напужал. Вот и всё.
— Дурачком представляешься. А я за тобой давно наблюдаю. Ты и ловцов подбивал… и недовольство сеял, и первую бузу заводил. Ну, а имя Ястребцева ты когда-нибудь слыхал?
Микешин слегка наклонил в его сторону голову, выжидая ответа. Головлев медлил.
— В свою пору слышал, — ответил он наконец. — Да ведь его, поди, десять годов как отсюда смыло.
— А откуда это имя слыхал?
— А про Ястребцева кто не слыхал? — сказал Головлев, усмехнувшись. — Кто здесь жил, тот и слышал.
— Промысел раньше ему принадлежал?
— Ну да, ему.
— А где он теперь, Ястребцев?
— А я ему брат? Он мне писем не пишет.
— Ты-то ему не брат… а где он находится — знаешь. Впрочем, я за тебя отвечу. Ястребцев живет в Харбине… это раз. Два: связи с промыслом не порывал… наблюдает. Следит за порядком. Посылает инструкции. Ребята у него свои… кое-кто уцелел. У Ястребцева ты прежде служил… он тебя выдвинул, отметил. В нарядчики произвел. Было такое?
— Ну, было. Ну и служил, — ответил вдруг Головлев. Знакомая бешеная сила наливала кровью его глаза. — А ты прежде у хозяина не служил? Большевиком сразу сделался? Гнул спину, на заводе в три погибели гнул… на простор теперь вылез — и стараешься. А может, ведь и обратно загонют, Микешин… время неровное, ты силы побереги, не растрачивай!
— Да ведь и тебе поберечь не мешает, — сказал Микешин спокойно. — Твоя дорога покороче моей. Говори: среди рабочих шумел?.. Против бригад высказывался?.. Корейцев не идти на покос убеждал? Срывал дело? Для хозяина рыбу берег?
Головлев вдруг умолк. С ним не шутили. Необычен был круг людей. Он оглянулся. Егерь смотрел на него. Черные его глаза были неприятны и знойки.
— Я что́… — сказал Головлев беспечно и вызывающе, — с меня много не спросится. До́ма с этого не сколотил. Одними надеждами пробавлялся. Тут повыше ищи, с них спрашивай…
Его предали. Кто-то предал его, и вот теперь он должен отвечать за всех шкурой. Нет, он свалится, но и других повалит. Ни одного сочувственного взгляда вокруг. Ненависть и желание увлечь и других при своем падении овладели им.
— Ты с других спрашивай, — повторил он, подступая к столу. — Я к ответу пойду налегке… а вот они как разделаются? Тут, брат, не один человек потрудился… тут много работало. У меня вот руки в засоле… рабочие руки. А ты на их руки взгляни. С доверенных взыскивай. Доверенному денежки из Харбина посылают… себе чушку, а нам вьюшку. Мы в ответе, а он все наверху…
— А доверенный кто?
— А ты покопайся, узна́ешь. Может, тут десять доверенных на берегу сидят, наблюдают. Чтобы такое богатство хозяин задаром отдал! Есть доглядка… и сюда его голос доносит, и туда ему весть подают.
В озлоблении он стал все выкладывать. Только имен людей не называл. Или скрывал он людей, или действительно был последним звеном в этой цепи…
— Товарищ Микешин, дозволь мне спросить… — Какой-то уголек в глубине разгорался, тревожил память. Черные въедчивые глаза егеря смотрели в глаза Головлеву. — Ты, Головлев, припомни…
Снова всплывали иероглифы письма, найденного у китайцев в распадке. Но некий отдаленный, еще не проясненный смысл проступал уже в этих иероглифах. Ястреб… кореец долго не мог найти это слово. Не было ли втиснуто в иероглиф имя промышленника Ястребцева? Слишком много домов, предприятий и промыслов оставил он на этом берегу. Егерь смотрел в глаза Головлеву. Что-то знали, но не до конца рассказали эти ненавидящие глаза.
— А ты сыщик? — спросил Головлев издевательски. — А я думал — охотник.
— Дурак…
Возбуждение Головлева стало вдруг спадать.
— Товарищ Микешин… может, я и не так что сказал… так ведь очень на меня ты насел, с обиды я многое. А я что могу знать? Может, и старается кто-то. — Стало скучно. Микешин махнул рукой. — Пусти меня ради Христа, — сказал Головлев, и даже по-бабьи перекосилось его лицо. — Чего я тебе дался… у меня вон руки в засоле. Рабочие руки.
— А ты припомни все-таки… — и опять надвинулся, засматривал ему в глаза егерь. — Может, Ястребцев наобещал, а как до дела дошло, Так ты для него и человеком не значишься.
Конец порванной ниточки связывался. Иероглифы оживали. Смысл наполнял деловое перечисление товаров. Птица кружила полным ястребиным кругом… за первым грубым звеном должны были последовать другие, более сложные, звенья.
Сверху открывался залив. Лошади шагом шли в гору.
— Куда тут до птицы… тут секач хоронится. Тут за морем надо искать концы, — сказал егерь Пауксту, придерживая своего коня.
В выходные свободные дни загруженным уходил пароходик от городской пристани. За город, на острова, с узелками, с детьми, устремлялись жители города. На островах росли дикий виноград и шиповник. Вдосталь можно было здесь набродиться мимо старых минных погребов и упраздненных фортов, подышать морем, поваляться на бережку.
Так же, как и другие, переносил на пароход Алибаев младшего сына, такой же узелок был у жены, так же готовились они по-семейному провести праздничный день. Был ничем не отличен от других семейственных людей — в чесучовом пиджаке, с сыном на руках — Алибаев. Несколько семейств тоже сошли на острове. Одна семья — банковского работника Иевлева — была знакома. Дети побежали впереди, матери шли с узелками. Отцы отставали, курили — всё как обычно в загородных совместных прогулках. Побродили и вдоль фортов, выбрали и местечко на берегу возле моря. Дети и жены пошли рвать виноград. Отцы остались на травке. Был даже величествен в белом своем одеянии, в заутюженных брюках, с двумя золотыми коронками, с расчесанными светлыми усиками тучнеющего блондина Иевлев. Пальцы его были в золотистом пуху. Некое щегольство было в надетой слегка набекрень панаме. Впрочем, шло это щегольство из морского прошлого Иевлева, из его службы в конторах Добровольного флота. Лежали перед ними на разостланной пестрой скатерке и испеченные всякие домашние пирожки и даже стояла полубутылочка коньяку. Но стояла полубутылочка больше для видимости. Ни Алибаев, ни Иевлев до нее не дотронулись.
— Мысль ваша, однако, удачная, — сказал Алибаев, оглядывая тишайшую бухточку и все это сонное и безлюдное побережье. — Тут действительно можно будет поговорить… а поговорить есть о чем.
Иевлев слегка сонно и как бы мечтательно смотрел мимо. Казалось, в необычайном довольстве дремали его выцветшие голубые глаза, слегка подпертые выбритыми до шелковистой округлости щеками.
— Видите ли, Алибаев, — ответил он наконец, широким жестом жуира проводя по своим расчесанным светлым усам, — я бы тоже хотел, чтобы вы меня выслушали. Говорить мы можем в открытую. Я выхожу из игры. Не желаю. Извините, но не желаю. Не вижу реальных перспектив. — Он пошевелил пальцами, словно сеял. — А, знаете ли, рисковать… все-таки у нас детки бегают. Изволите видеть: виноградец рвут. Не желаю. А потом — на что расчет? Я спрашиваю: на что расчет?
Алибаев молчал. Только как-то задвигались было и заострились, затвердели его скулы.
— Я спорить не буду, — сказал он погодя. — Каждому своя дорога виднее. Я только отвечу. На что расчет? — Он даже усмехнулся — так непоколебимы, величественны были округлые шелковистые нездоровые щеки. — А как вы полагаете, Константин Алексеевич, Уссурийский этот край так советским и останется?.. А я вот думаю иначе. Интервенция в двадцатом году была неудачна. Она проходила без плана. Слишком много было замешано государств, у которых нет никаких интересов на Тихом океане. Ведь ни Италии, ни Польше, ни чехам делать здесь нечего! Вопрос этот будет решаться в самые ближайшие годы. И, знаете ли, что и Америка здесь ничего не поделает. Уссурийский край отойдет к Японии. Это истина, которая даже не детских географических картах отмечена в Японии. Национальные надежды. Вопрос существования. Япония не может оставаться на островах. Ей нужен материк. И действовать она будет, конечно, решительно… как действовала она и в китайско-японскую войну и в русско-японскую. Одним ударом. По-военному. Без долгой политики. Азиаты все-таки. Азия. Уссурийский край и Маньчжурия будут японскими. Современная история сократила десятилетия до годов. Это именно вопрос ближайших годов. — Он снова потер свою остриженную коротко голову. Иевлев все так же молчал, смотрел на залив. — А ведь, знаете ли, советскую службишку нам не зачтут, — добавил вдруг Алибаев. — То есть, конечно, осуждать не станут. Обстоятельства слишком очевидны… но двигаться с этим будет не так-то легко. Отметка в паспорте. Мы знаем, что́ значит отметка в паспорте… — он зло усмехнулся, — что значило, например, «бывший колчаковец». История переселяется на Тихий океан. В Европе — кризис, выход — Восток, необъятные рынки и возможности… Здесь в самые ближайшие годы будут разрешаться мировые интересы. Япония ускоряет свою политику. Вот перспективы. А каждому, конечно, своя дорога виднее.
