— Это будет означать войну против четырехсот миллионов верующих католиков. Слишком громадное предприятие.
— Если пренебречь ложным гуманизмом, все может быть сделано удачно. В настоящее время у нас экспериментальная стадия устранения нежелательных элементов; и это будет акция, которая получит полное одобрение маршала Сталина. Кто знает, может, Берлин и Москва через эту акцию найдут друг друга? И Берлин, и Москва понимают, что мы не можем достичь своей цели, не выкорчевав христианство с корнем.
— Когда это произойдет, — воскликнул в отчаянии Кессельринг, — весь мир поднимется в протесте!
Бургдорф покачал головой.
— Цифра слишком велика, чтобы потрясти кого-то по-настоящему. Простой человек не способен представить ее себе. В Киеве мы за два дня расстреляли тридцать четыре тысячи евреев и цыган. Во многих городах население насчитывает меньше. В Польше мы ежедневно казним от четырех до шести тысяч человек. В Аушвитце ликвидировали шестьсот тысяч. Начиная с сорокового года мы уничтожили два миллиона евреев. Будь у нас время, мы уничтожили бы шесть, десять, двадцать миллионов. Мир давно уже слышал об этих ужасающих цифрах. Для среднего человека журналисты, которые об этом писали, — лжецы. Но если б мы казнили восемьсот детей, а не сто тридцать пять тысяч, мир поднял бы вопль, потому что восемьсот — число, которое люди способны себе представить. — Бургдорф застегнул перчатки и щегольски надел фуражку набекрень. — Герр фельдмаршал, — продолжал он, — если совесть мешает вам хранить клятву верности, напишите рапорт, и вас тут же сместят с должности командующего. — Поглядел прямо в лицо Кессельрингу. — Но, уверен, о последствиях говорить вам не нужно. Солдат должен не думать о причинах приказов, которые получает, а лишь исполнять их. В том числе и те, которые вызывают у него отвращение! Для нас важно только то, что приказывает фюрер. Его воля — наша воля. Его вера в победу — наша вера в победу.
Бургдорф приподнял трость в отрывистом салюте и вышел.
Кессельринг стоял посреди комнаты, глядя вслед элегантному генералу.
Порта натянул лук. Длинная стрела слетела с тетивы, вонзилась в шею и пробила ее насквозь. Высокий, тощий американский капитан пошатнулся, упал ничком, и стрела сломалась.
Порта был горд.
— Они сделают меня почетным вождем. Если так будет продолжаться и дальше, я приму имя «Красное Пламя».
В последующие два дня он сделал восемь подобных попаданий. Американцы окликали нас со своих позиций и спрашивали, кто наш лучник. У них дезертировал один негр, хорошо стрелявший из лука, и они думали, что это он. Сулили нам Бог весть что, если мы его выдадим.
— У нас тут нет черномазых, — крикнул в ответ Хайде. — И треклятых жидов тоже.
Потом мы помахали белой тряпкой, надетой на штык, и Порта влез на бруствер траншеи.
— Уберите своих офицеров, — крикнул Хайде. — Красное Пламя стреляет только по ним.
Порта помахал над головой своим желтым цилиндром. Его рыжие волосы горели на солнце.
— Привет бледнолицым! — крикнул он.
Американцы принялись ликующе подбрасывать в воздух каски. На их бруствер влез громадный сержант в трепещущем на ветру мундире.
— Я Седой Медведь с Аляски. Сколько лет прослужил, Красное Пламя?
— Восемь.
— Ребенок еще. Я — двадцать четыре года. Я убил твоего паршивого отца под Верденом.
— Лжешь, грязный янки, — заорал Порта. — Мой отец третий год сидит в Моабитской тюрьме, камера номер восемьсот сорок. Заключенный категории А, один из самых опасных.
Сержант надел поверх каски фуражку.
— Жалкий фриц, ты присвоил себе индейское имя. Я представляю здесь свое племя. Сбей стрелой эту фуражку с моей каски, и мы поклонимся тебе. Здесь нас трое индейцев. Если промахнешься, мы схватим тебя сегодня ночью и отрежем тебе кое-что.
Порта вытащил стрелу из колчана на спине, натянул тетиву и стал тщательно целиться.
— Не пытайся, — посоветовал Старик. — Если убьешь его, они отомстят.
— Пусть Пресвятая Дева направит твою руку, — пробормотал, крестясь, падре Эмануэль.
На фуражку американца были наведены сотни полевых биноклей. Наступила мертвая тишина. Потом стрела засвистела и, пронзив фуражку, сбила ее. По обе стороны поднялся гром восторженных аплодисментов. В воздух полетели винтовки и каски. Мы пронесли Порту на руках вдоль бруствера. Американский сержант поднял руки в знак почтения победителю, и тут появился Одноглазый.
— Что это такое, черт побери? Вас что, бешеные обезьяны покусали? Вы заслуживаете военно-полевого суда!
Война продолжалась.
ЛИЧНАЯ ВОЙНА МАЙОРА МАЙКА
Мокрый снег хлестал нам в лица, стекал с касок на шеи, образовывал болезненные трещины на губах.
— Вот тебе и солнечная Италия, — послышался сзади голос Порты.
Мы шли колонной по два вдоль по горному склону. Монастырь находился высоко над нами. Путь держали мы не к нему, а на противоположный склон горы Монте-Каиро. Саперы сообщили нам, что тот сектор занят японцами[134].
— Сомкнись, — скомандовал майор Майк. — И поменьше болтайте языками.
Нас окутывала темнота. На юго-западе грохотали орудия. Взлетали осветительные снаряды. Зажигательные оставляли в небе след, похожий на хвост павлина. Это было такое красивое зрелище, что можно было б наслаждаться им, не будь оно столь опасным.
Мы представляли собой отряд особого назначения. Для нас в этом не было ничего нового. Перед выходом из лагеря отдыха мы вырыли три большие братские могилы. Никто не верил, что они предназначены нам, поэтому работа оставляла нас равнодушными. Однако Порта старательно оборудовал одно местечко и сказал, что оно для Орла, которого гауптфельдфебель Гофман выгнал из канцелярии. Майк принял его в строй с усмешкой.
— Штальшмидт, ты слишком жирный. Тебе нужно сбросить вес. Будешь моим связным.
Это была самая тяжелая служба в роте.
Порта с Малышом сразу принялись наставлять Орла в его обязанностях.
— Тебе придется работать своими плоскостопыми ногами, петляя между рвущимися снарядами, — сказал Порта, — и не подставляй свою толстую рожу под снайперские пули.
Орел едва успел увидеть связного, которого заменял. У него была снесена половина черепа. Он был еще жив, но скончался до нашего ухода. Орел взял его сумку для донесений.
Неподалеку от нас разорвался снаряд. Рота моментально рассыпалась. Мы слышали, как он летит. Майк едва не проглотил свою большую сигару.
— Hombre[135], — воскликнул «Барселона» Блом, — эти проклятые снаряды всегда прилетают так неожиданно!
Мы пошли дальше. Никто из нас не пострадал. Порта с Малышом подошли к Орлу с боков и привели его в третье отделение.
— В жуткий мир ты попал, а, Штальшмидт? Фугасные и зажигательные снаряды, зубчатые штыки и страшные самурайские мечи. Они уже обнажены, чтобы отрубить тебе кое-что. Огнеметы, которые моментально превратят тебя в пепел. Брр! В твоей тюрьме в Альтоне было лучше, не так ли? Однако на войне, как и в кино, лучшие места позади, а впереди все мерцает. Но утешься, мы приготовили для тебя мягкое местечко в братской могиле.
— Заткнись ты, — проворчал Орел. — Как бы самому потом не стать посмешищем.
— Сколько от силы удается прожить ротному связному? — зловещим тоном спросил Малыш.
— У саперов — неделю, — ответил Хайде с сатанинским гоготом. — В пехоте — от пяти до десяти дней, а у нас — никак не больше двух.
Малыш перекрестил лицо Орла.
— Ты католик?
— Тебе что до этого? — проворчал Штальшмидт.
— Думаю, тебе нужно пойти к падре, принять на рожу последнее помазание, пока мы не дошли до своих позиций.
Малыш восторженно заржал, считая себя лучшим остряком всех времен. Смеялся он добрую четверть часа.
— Право, жестоко, что такой многообещающий воин должен умереть в расцвете лет, — заметил Барселона.
— Таков суровый закон войны, — сказал Порта и посмотрел испытующе на Орла. — Не наложил в штаны со страху?
Малыш демонстративно взялся за сиденье брюк Орла.
— Еще нет, — объявил он. — Но скоро наложит.
Орел злобно замахнулся на него сумкой для донесений.
— Я в солдатах подольше твоего.
— Бумажный солдатик, — глумливо усмехнулся Малыш. — Знал бы тебя Уолт Дисней, так сделал бы злодеем в фильмах об Утенке Дональде.
И, повалясь со смеху, покатился по земле. Он был одним из тех счастливчиков, которые могут часами веселиться по одному и тому же поводу.
Мы нашли старый кинопроектор — громадную, тяжелую махину, — который повсюду таскали с собой. При нем был только один фильм, вернее, половина фильма. О Лупоглазом[136]. Крутили мы его при каждой возможности и всякий раз находили все таким же смешным. Малыш четыре раза вывихивал от смеха челюсть во время той сцены, где Лупоглазый наезжает в старом «форде» на ленточную пилу, и та разрезает машину пополам.
