Да, нам не повезло. Проделанный в заграждениях проход оказался в створе вражеского пулемета. Пройти через проволочные заграждения удалось только четверым из нас. Оборонявшие этот участок немцы бежали, по-видимому, из-за того, что быстро лишились мощной огневой поддержки. Гибель пулеметчика в критическим момент боя и послужила первопричиной того, что их оборона на этом участке, несмотря на численный перевес в живой силе, оказалась надломленной. Они бежали, побросав в траншее даже личное оружие.
— Давай пулемет прихватим, — предлагает хозяйственный Саша и вопрошающе смотрит на меня.
— Да ну его к черту! — бросаю я. Наклоняюсь над пулеметом, на всякий случай извлекаю из приемника более чем наполовину изжеванную ленту и с силой бросаю ее в сторону, в снег.
Все-таки беремся за пулемет: Саша — за ствол, я — за ручку — и бежим с ним к проходу. Бежать с такой ношей тяжело и неудобно. Бросаем у проволочных заграждений пулемет и друг за другом проскальзываем в проход, оставляя на проволоке клочки масккостюмов. Прыгаем, стараясь не задеть лежащего вниз лицом Федю. Потом наклоняемся над ним, поднимаем его тело и кладем на спину. Осматриваюсь вокруг. Поблизости, не добежав до прохода, поодиночке лежали еще пятеро из взвода.
— Посмотри, нет ли среди них раненых, — прошу Сашу, а сам кладу голову Феди на левое бедро, гляжу в заострившееся, худощавое лицо, на уже побелевший от холода нос, на сросшиеся у переносицы брови. Широко раскрытые, начинающие стекленеть, застывшие в смертельной тоске глаза, которые смотрят куда-то мимо меня, вдаль. Ладонью правой руки вытираю кровь со лба, потом просовываю ее под капюшон куртки, где мои пальцы вязнут в сгустках крови и обломках костей. Слегка поднимаю капюшон и вижу — верхняя часть головы изрешечена пулями.
Смерть, по-видимому, была мгновенной. Пока не могу поверить, до сознания никак не доходит, что ушел из жизни еще один из моих боевых друзей.
Бережно опускаю голову товарища на снег. «Прости, Федя! Выносить тебя пока не будем. А боевую награду твою — медаль «За отвагу» — сниму». Рву на груди куртку, потом принимаюсь за телогрейку. С треском отрываются пуговицы. А вот и медаль. Пытаюсь добраться до булавки и отстегнуть ее. Наконец, вот она. Тороплюсь, руки в крови, исколол пальцы, а отстегнуть булавку не могу. Пришлось воспользоваться ножом. Перед тем как уйти, опускаю товарищу веки, однако по-прежнему инстинктивно чувствую на себе его давящий, недоуменный взгляд. Вскакиваю на ноги, осматриваюсь, торопливо пряча медаль в рукавицу.
— Есть раненые? — интересуюсь и вопрошающе заглядываю в глаза Саше.
— Все наповал, — с грустью выдавил Саша.
— Бежим! — кричу ему и привычно забрасываю автомат за спину.
Бежать под горку было намного легче. А вокруг, по всему восточному склону высоты, по которой мы бежали, вставали грязно-серые султаны разрывов. Тяжело, с придыханием, ахали тяжелые мины. Гудела, дрожала земля, билась словно в истерике. Ухало и стонало. Резкий запах тротила лез в нос, щекотал в горле. Это немцы начали артиллерийскую подготовку контратаки, хотя на высоте и около нее не было видно ни одного бойца. Постепенно ускоряем бег и приближаемся, нагоняем бежавшую впереди троицу. И вдруг видим, как впереди почти одновременно выросли два султана разрывов, которые на мгновение скрыли их от нашего взора. Когда опала поднятая на дыбы земля — никого из троих мы не увидели.
Теперь мы не бежим, а почти летим. Подбегаю к тому месту и останавливаюсь, пораженный увиденным. Их обезображенные тела распростерлись на земле. Они как будто прислушиваются к дрожи земли и, прильнув к ней, стараются ее успокоить. Но рассудок еще не в состоянии побороть шока от увиденного, и мы бросаемся к неподвижным телам, переползаем на четвереньках от одного к другому и надеемся убедиться в несбыточном, — возможно, в ком-то еще теплится жизнь. К сожалению, все мертвы, и друзья, и пленный враг, так нужный, с невероятным трудом добытый нами «язык». Вскакиваем почти одновременно и бежим к своим траншеям. Впереди уже отчетливо видны брустверы, приветно машущие руками пехотинцы. Они что-то кричат, подбадривают нас.
Траншея почти рядом. До нее остается 40–50 метров. Вдруг я почувствовал, что какая-то неведомая, могучая сила оторвала меня от земли, подхватила, а потом безжалостно швырнула. Перед глазами поплыли желтые круги, а в голове, все усиливаясь, настойчиво и нудно звенела одна нескончаемая нота: и-и-и... Сколько времени я был в беспамятстве, сказать трудно. По-видимому, несколько секунд. Очнулся оттого, что Саша сильно тряс меня за плечо. Он что-то кричал, склонившись надо мной, но я видел только его периодически раскрывающийся рот, но произносимое им не доходило до моего сознания. «Что со мной? Жив ли я?» — было моей первой мыслью. Осторожно покрутил головой, пошевелил плечами, поглядел на руки — боли не чувствую. А вот пошевелить ногами почему-то боюсь. Боюсь убедиться, что их у меня нет. Обернуться, посмотреть на них тоже не решаюсь — страх сковал мою волю. С помощью Саши поднимаюсь сначала на четвереньки, а затем рывком вскакиваю на ноги. Острая боль пронзила все тело, и я присел.
— Нога, — вот и все, что я смог сказать.
Саша поднял меня, прижал к себе за талию, и мы медленно побрели к траншее. С воем из поднебесья падают снаряды, взметая грязные столбы снега, смешанного с черноземом. Вокруг по-прежнему свистит и грохочет. Но мы на это уже не обращали внимания — боль притупила чувство страха. Наконец-то желанная траншея. На пятой точке оба скатываемся вниз, и я в изнеможении приваливаюсь спиной к стенке. Кто-то из пехотинцев приносит ящик из-под патронов, и я с помощью Саши усаживаюсь на него. С удивлением и страхом смотрю на ногу и пытаюсь представить — что с нею. Раздираю по шву штанину масккостюма, а подскочивший шустрый пехотинец помогает снять сапог. Заворачиваю низ ватных брюк, развязываю тесемки кальсон, обнажая чуть выше щиколотки ногу.
С правой стороны, выше чашечки — лиловое вздутие кожи величиной с голубиное яйцо. Пробив мягкие ткани, из кожи зловеще сверкали острые кромки металла. Рана слепая. Из открытой ее части сочится черная сукровица. «Рви, разведчик! — советуют мне добровольные всезнайки. — Сейчас не так больно, рви! Позже будет хуже». Немного поколебавшись, я мертвой хваткой берусь пальцами под основание шишки, сжимаю вздутие под одобрительный шумок окружающих, решительно делаю резкий рывок. В руках остается вырванный кусок кожи, внутри которого ощущается осколок. Разворачиваю и извлекаю продолговатый четырехгранный кусок металла, с острыми неровными гранями, по-видимому от корпуса мины.
Побыв в руках товарищей, осколок снова возвращается ко мне. «Сохрани на память», — советуют мне окружающие, что я и исполняю. Внимательно осматриваю рану. Из нее течет, смешиваясь с грязью, кровь. Откуда грязь — не пойму. Об этом узнаю немного позже, когда часов через пять в медсанбате врач извлек из раны маленький осколок кости и кусок одежды, что затащил с собой вражеский металл. А пока достаю немецкий индивидуальный пакет — все-таки пригодился — и начинаю накладывать давящую повязку, хотя горит рана пчелиным ожогом. Бинт реденький, не такой, как наш, несколько раз обернул им вокруг ноги, а рана все кровоточит. Израсходовав один, принимаюсь за второй бинт. Наконец-то с этим делом покончено. Завертываю портянку и осторожно надеваю сапог.
Чувствую, что чего-то не успел еще сделать. Что же это могло быть? А, закурить надо, — первое, что пришло на память. Прошу у пехотинцев закурить. Мне услужливо протягивают бумагу, табак. Сделав две-три отчаянные попытки, останавливаюсь. Все безрезультатно. Руки от перенапряжения дрожат, они стали неуправляемыми, и мне никак не удается свернуть «козью ножку». Прошу помочь. И вот я уже нервно затягиваюсь, стараюсь как можно больше втянуть в себя дыма, но вопреки всему не ощущаю ни горечи, ни вкуса махорки. Покурив, встаю на ноги, осторожно высовываю из траншеи голову и пристально смотрю на высоту, которую мы с Сашей покинули несколько минут назад. Ее теперь не узнать. Она была уже не та, какую мы видели утром. Куда девалась ее девственная белизна? Высота стала серой. Лишь кое-где у колючей проволоки проглядывали проплешинками пятна снега. Все окружающее пространство, как оспой, изъязвлено воронками, обожжено и растерзано.
А земля по-прежнему стонала от грохота снарядов и мин. Жадно вглядываюсь в нейтральную полосу, на которой еще по-прежнему бесновались всплески разрывов. Как бы мне хотелось изучить ее метр за метром, от нашей траншеи до высоты.
И о чудо! По траншее, пригибаясь, пробирается артиллерийский офицер. На груди бинокль.
— Товарищ капитан! Разрешите взглянуть. Хочу посмотреть, где ребят растерял.
Слева от себя отыскиваю то место, где мы покинули траншею. Первым нахожу лейтенанта и рядом двух связистов, которых опознаю, первого — по полушубку, а остальных — по катушкам за спиной. Дальше группками по два-три человека, редко где один, лежат солдаты взвода. Нахожу и своих друзей-разведчиков. И так до самых проволочных заграждений. Навеки заснул на ней и комсорг. Я не знал его имени, но в моей памяти навсегда остался молодой комсомолец-вожак, с открытым добрым лицом.
