— Дели на девятнадцать, — говорит сержант. — Черт его маму знае, когда мы снова получим харчи… — И видя, что ребята в нерешительности стоят над остатками продуктов, добавил: — Це на фронте часто бувае, що мэртвые кормят живых…
— А вещи? — не выдержал кто-то.
— Вещи убитых, хлопчики, треба сдать на склад.
— Вот наш санаторий, — сказал Гена, когда мы подошли к школе.
Стены, еще целые позавчера, теперь были изъедены осколками. Во дворе зияли две большие воронки, и несколько воронок поменьше уродовали улицу, Воробьи, чирикая, залетали в разбитые окна. Палисадник повален по всей длине. На кустах сирени трепещут, зацепившись за ветки, какие-то бумажки. Кругом осколки стекла, солома, обломки черепицы. Запустение…
— Пускай тий лысый дядька ночует у энтой хатини! — сказал Цыбенко, осмотрев пустые классы. — А нам треба печку. Гайда, хлопцы, вон до тих особняков. Сдается мне, що тамочко е не тильки сор да пауки.
Он показал на хатки-сироты, белевшие на той стороне улицы. Через несколько минут мы втащили в наиболее уцелевший домик свои вещмешки и рюкзаки.
— А ну, хлопцы, пошукайте чего-нибудь в огороде, — подмигнул сержант. — Если глаза в мене не брешуть, растет там добрая картопля, морква та буряк. Тягайте, що найдете, сюда, и мы з вами такий борщ заваримо, какого не пробовал сам командующий фронтом. Да не забудьте прихватить грушок та яблочек для узвару. Ежели послали нас сюда на отдых, то будемо отдыхать по-настоящему.
— Товарищ сержант, а хозяева?
— Тю, хозяева!.. Теи хозяева давно вже в Ардоне або у той самой Архонской. Что касаемо сада та огорода… то не пропадать же даром продукту у земле.
Я обошел низкие полутемные комнаты.
В первой, в углу, была небольшая печурка на одну конфорку. У окна стоял стол, покрытый старенькой, вытертой на углах клеенкой, и два табурета. На стене над плитой висела начатая связке лука, а на некрашеной деревянной полочке с бордюрчиком из бумажных кружев лежало несколько головок чесноку, щербатая деревянная ложка и стояла полулитровая банка, на треть наполненная серой крупной солью.
Во второй — две кровати с жиденькими ватными матрацами, коричневый сундучок, обитый полосками жести, венский гнутый стул с продавленным сиденьем, на подоконнике — тряпичная кукла, лицо у которой было неумело нарисовано химическим карандашом.
В третьей комнате стояла еще одна кровать, фанерная тумбочка и стул.
По всему было видно, что здесь жили небогатые люди, которые от зари до зари отдавали свой труд земле.
Я откинул крышку сундучка, Там ничего не было, кроме пустых аптечных флакончиков, старых школьных тетрадей с изображением дуэли Пушкина с Дантесом на обложках и кипы пожелтевших от времени газет. Все наиболее ценное хозяева, видно, успели захватить с собой. Где-то они сейчас?
В кухне загремели железом. Оказывается, в сарае ребята нашли приличный полутораведерный казан и теперь прикидывали, станет ли он на плитку. Кто-то принес старую оконную раму и щепил ее для растопки.
В хатку ворвался один из посланных за «морквой и картоплей».
— Товарищ сержант! — воскликнул он потрясение. — Выйдите на минутку, посмотрите, что я нашел!
— Що там таке?
— Да выйдите же скорее!
Мы выкатились из домика во двор.
— Там! — показал парень в заросли малиновых кустов.
Он повел нас в самый конец сада, и там, у плетня, мы наконец увидели его находку.
То был маленький, лет четырех, мальчик и рядом с ним — белая курица. Мальчик сидел на земле, а курица стояла возле него, втянув голову в плечи и полузакрыв глаза. Она была не то оглушена, не то контужена, так как не пыталась никуда убежать.
Когда мы подошли к мальчику, он поднял удивительные, ясного фиалкового цвета глаза и сказал только одно слово:
— Хлиба…
Кто-то вынул из кармана сухарь и протянул ему.
Мальчик принял сухарь в обе руки, прижал его к щеке и заплакал. А когда успокоился немного, то в первую очередь бросил несколько крошек курице. Курица склевала крошки и вновь погрузилась в оцепенение.
— Дела… — произнес Цыбенко, и впервые на его лице я увидел растерянность.
Он перебросил автомат за спину и присел перед мальчиком на корточки.
— Виткиля ты здесь… такий?
— От мамки, — сказал мальчик.
— Это известно, що от мамки. А где твоя мамка е?
— Вона за водой пийшла. А мене у яму сховала.
–. В яку яму?
— Та в огороде.
— Здесь?
— Не. Це не наш огород.
— А где есть ваш огород?
— Тамочко… — показал мальчик рукой куда-то в сторону.
— Так зачем же ты убежал? Сидел бы возле своей хаты та мамку ждал.
— Немае хаты, — сказал мальчик, вздрагивая. — Воны всю ее огнем попалили…
— А курица чья? — спросил кто-то из ребят.
— Моя. Вона сама ко мне прибежала…
Он погладил курицу по спине. Курица переступила с ноги на ногу.
— Дела… — снова сказал сержант и беспомощно посмотрел на нас. — Що ж мы с ним делать будемо?
— Надо мать отыскать.
— Отыщешь! Вона б давно його сама нашла… Да, видно, вже… немае на свити ее…
— Давайте пока возьмем к нам?
— Що ж, добре, — сказал сержант. — А ну-ка вставай, вояка…
…Нашлась в огороде и картошка, и свекла, мы пустили в ход пайковые консервы и хозяйскую соль, и скоро в начищенном песком чугунном казане закипал такой борщ, от одного запаха которого начинала сладко кружиться голова.
— Солдат должен везде проявлять находчивость, — поучал нас Цыбенко на своем чудном русско-украинском диалекте. — И в бою, и на отдыхе. И на марше, и в незнакомой местности. Приспособляться должон. А ежели нельзя ему приспособиться, то вин должен приспособить к себе то, що ему треба… От так, хлопчики.
Мальчик, напоенный чаем, давно спал в задней комнате. Печурка гудела от напряжения, волны тепла, плывущие от нее, приятно ласкали тело, некоторые ребята уже дремали, присев у стен и поставив карабины между коленями. И опять не верилось, что там, в долине, в нескольких километрах от нас, рвут землю снаряды, стелется горький дым, в котором уродливыми, страшными тенями передвигаются танки и лежат на обгорелой траве трупы Васи Строганова, Юрченко, Вити Денисова и еще трех десятков ребят из нашего взвода…
Странно, сейчас я уже не испытывал острой боли при воспоминании о них. Было какое-то оглушение, даже отупение, которое всегда овладевает человеком во время большой беды. Я понимал, что никого из погибших уже не увижу, что никогда больше не услышу, как Левушка Перелыгин читает Багрицкого, что Голубчик никогда больше не будет играть на рояле на школьных вечерах и не поступит в консерваторию, но сердце молчало. Наверное, так происходит всегда оттого, что слишком много сразу выпадает на долю чувств наших и они не в силах справиться с этим многим и замирают, бессильные, ослабевшие…
Разлили по котелкам знаменитый борщ. Он действительно был великолепен. Или мне это только показалось после многих дней сухомяти? И взвар из осенних яблок и груш был крепок и душист. Он напомнил мне те компоты, которые варила мать.
Мы пили взвар из крышек от манерок, и сержант сидел среди нас, с лицом, вспотевшим от еды и питья.
— Чекайте! — вдруг поднимает он вверх палец и прислушивается. — Що це таке? Га?..
Все затихают.
За окном странный гул. Будто лавина проснулась в горах и неудержимо несется вниз, с каждой секундой наращивая смертельный бег.
Мы выбегаем во двор и видим над собой выплывающие из-за туч, поднявшихся над вершинами Сунжи, косяки бомбардировщиков. Черт возьми, сколько их!.. Девять… Вот за ними еще шесть… Они возникают в разрывах туч и медленно, как хмурые сказочные чудища, проплывают дальше, скрываясь в следующей полупрозрачной сизой туче. Сквозь тучу некоторое время видны их движущиеся силуэты. Они направляются в сторону Орджоникидзе.
— Дела… — говорит Цыбенко, мрачнея.
Он приказывает выставить посты на окраине станицы. Первый наряд уходит. В домике нас остается совсем немного. Я устраиваюсь в кухне под столом и засыпаю. На пост мне заступать на рассвете.
Толчок в плечо.
— Ларька… Ты слышишь, Ларь?
— Что?
Я вскакиваю и тотчас падаю от оглушительного удара по затылку.
— Ч-черт!..
Совсем забыл про проклятый стол.
— Осторожнее… Едва отыскал тебя. Темнотища тут как в погребе. Давай на пост. Твоя смена.
От Гены пахнет сыростью. Руки его холодны как лед. Он вздрагивает, постукивая зубами.
— У тебя есть еще пара белья? Надень. Холодина там собачья. Наверное, будет снег.
В полутьме я ищу рюкзак, натыкаюсь на спящих. Весь пол занят ими. Кто-то лягает меня ногой.
— Эй! Чего надо?.. Чего шумишь?..
— Спи, спи, — говорю я. — Ничего не случилось…
Вот он, рюкзак.
