Дмитрий Холендро - Чужая мать

Она еще раз тряхнула головой.

— И ты согласилась?

— Да.

— Легко поддакиваешь, Юлия... не знаю, как по батюшке.

— Нелегко. Но кажется — легко, потому что не это главное.

— А что? Ну, скажи. Чего молчишь?

— И скажу. Все доляпаю, как баба.

— Какая же ты баба? Ведь училась?

— Еще бы! — улыбнувшись, она провела рукой по угольным ресницам. — Обучили! А характер остался необразованный, бабий.

— Плохо тебе, Юля? — догадался он, опять испытывая к ней участие. — Ну, давай... говори что хочешь... о себе.

— Я не о себе.

— А о ком?

— О Косте.

— О Косте?

— Мне плохо, вам плохо, а ему хуже всех.

— Ему?

— А как же! Вы меня сами на правду-матушку потянули, Михаил Авдеевич. Так слушайте. Бывает, что у человека жизнь в семье ну никак! Разладилась. Но он терпит. Он свою работу любит и хотя бы там от всего спасается. Или — наоборот. Худо на работе, бежит в семью, опять есть где спастись. А если и там и там?

— Как?

— Если все не по сердцу? И домой не тянет. И работа хуже каторги.

— Ты что болтаешь? Какая каторга? С ума сошла? — Михаил Авдеевич и не заметил, как привстал на локтях, а Юля продолжала:

— Простая. Осужденному хоть срок свой дали, когда-никогда, а выпустят! А...

— Не плети!

— Он художником хотел стать? Для вас это не секрет. И талант у него для этого есть, вы знали! Не забыли?

— Замолчи, пока живая!

Однако доброта исчезла из ее глаз, они стали совсем цыганскими.

— Я живая. И вы еще... Мы живем, а он уже похоронил себя. И вам он ничего не может сказать, потому что... любит вас!

— Замолчи!

— Вы его похоронили заживо, вы один и откопать можете.

— У него дед был металлургом, и я — металлург, и он... Все начала начал... — старик закашлялся, а Юля договорила, вставая:

— А может, для того вы все начала и держали в руках, чтобы сын стал художником? Вот какие у меня бабьи мысли...

Руки не выдержали, Михаил Авдеевич опять упал на спину и стал ждать, когда Лена войдет и освободит его от этой вздорной бабенки, но Лена почему-то не входила, а она продолжала мирно и печально:

— Я не просто баба, я еще и глупая, — и даже улыбнулась. — Больше я, конечно, не увижу вас. Простите меня, дай вам бог здоровья, а я... Сама себе яму вырыла. Лишь бы Костя...

Собрав все силы, Михаил Авдеевич снова приподнялся и прохрипел:

— Во-он!

И наконец распахнулась дверь. Но в комнату вбежала не жена, а Зина, визжа:

— Уходите! Немедленно! — Она зацепилась за порог и чуть не упала. — Папа! Кто это такая? Кто вы такая?

А когда Юля засуетилась, попятилась и вышла, Зина снова позвала:

— Папа! — и повторила, едва он медленно открыл глаза: — Кто это?

— Художница... — Радуясь, что Зина вовремя пришла и что раньше сил не хватило встать и вытолкать эту самую гостью, он вернул себе хоть крохотную способность пошутить. Она и правда ведь художница в своем роде. — Ты смотри, Зина, матери ни слова, чем тут у нас закончилось...

— Ничего не случится с цацонькой, а вот ты помолчи...

— А где мать?

— Вышла куда-то...

— Вечно так, — проворчал бывший горновой и тут же упрекнул себя, что зря срывает зло на жене, а Зина ликовала, что у нее подвернулся свободный часик, и она, конечно, домой, и проклинала эту художницу, похожую на цыганку, пока не спохватилась, что до сих пор кричит. Чего кричит-то?

— Просто ты громкий человек, — прошептал отец.

— Нет, — возразила Зина, — кричу! На кого кричу? Ее же нет уже!

— Щитовидку надо лечить. Все думают, крикуха ты, а это щитовидка. Поезжай...

— Куда?

— На юг, к морю. Куда врачи прописывали. Я всю жизнь мечтал, а так и не доехал, не видел моря.

— Вот и поезжайте с мамой!

— Сначала ты. Расскажешь нам, какое оно, а потом уж мы...

— Да в Ялту нелегко с путевками. Я ведь не рабочая...

— Сам схожу на завод, в профком. Завтра и пойду! — сказал он, радуясь, что там и увидит Костю, который не показывается на Сиреневой, ясно почему. Боится.

— Лежи! — сказала Лена, входя. — Сейчас перекусить дам. Принесла кой-чего...

А Зина прибавила:

— Вставать из-за какой-то путевки, еще чего не хватало! И дадут, так я не смогу сейчас поехать, у меня же вечер: «Рабочая династия»! Давай поедим, папа.

Громкий человек накормил его бульоном с ложечки, и он сказал:

— Поправился. Схожу на завод и совсем поправлюсь.

В который раз Костя ловил себя на том, что были только порывы, а работа не шла. И впереди — не радость, а разочарование. Хоть снимай с этюдника вымазанную красками картонку и топчи, сжигай. Или брось в кладовку, в угол, мышам, благо что других зрителей здесь не предполагалось и опасаться было некого.

И только подумал об этом, как с соседнего участка на всю катушку одиноко, но чисто раздалось:

— Как прекра-асен этот ми-ир! Посмотри-и-и!

Соседний участок принадлежал дяде Афону, оттуда сквозь распахнутую калитку в межевом заборе вела к «кибитке» Бадейкиных натоптанная дорожка, и на ней, еще не совсем просохшей после дождей, с играющим транзисторным приемником в поднятой руке показался довольный человек. Он приближался, и обязательно-восторженный голос еще громче пел из черной пластмассовой коробки, до чего все замечательно вокруг.

— Дядя Афон!

— А, Костя! Наше вам! С кисточкой.

— Рано вы!

— Кто рано встает, тому даже бог подает. А ты здесь ночевал?

— Как на даче.

— Я бы тоже, да поясница! И рад бы в рай — поясница не пускает.

— Тут сыровато, верно, — сказал Костя, вспомнив ночь.

— Молодому все — нипочем! Как там отец?

— Мишук прибежал бы, я думаю, если что... А не видно. Тьфу, тьфу, тьфу!

Они от души поплевали оба, и Костя прибавил:

— Перед обедом зайду на Сиреневую.

— Ну-ну, а до обеда... Э-э! Опять? Недаром я сказал — с кисточкой!

Дядя Афон выключил транзистор, поставил его на перевернутое ведро, облюбованное было, чтобы сесть самому, и подшагнул к этюднику.

— Там смотреть нечего, — сказал Костя и быстро попросил, прижав ладонь к груди: — Дядя Афон!

— Ну как нечего, все понятно, — возразил Афон, разглядывая пейзаж, наляпанный на картонке. — Все как есть! Река, овраг, три березки... Только чего ж они у тебя такие махонькие?

— Далекие.

— Не мог ближе подойти? Вода в овраге? Сапоги резиновые купи, как охотник, — он повернулся, и ухмылка сплыла с его лица. — Скажи мне, Костя, в детстве тебя бранили, отец едва что не бил, я помню, а ты опять — вытащил свою треногу и — давай, что ни попадя!

— Не нравится?

— Против этой картинки я, конкретно, не против ну а... в общем масштабе! Раз как-то, до войны, приглашали стахановцев в наркомат, вручили грамоты, после этого — угощение, тогда не скупились, а потом — кого на выставку, сельхоз, а кого — в музей... Я — в музей, из-за тебя, прямо скажу! В музей, говорю!

— Какой музей?

— Где картины висят. Разве их не один в Москве?

— Не один, дядя Афон.

— А сколько же в этом одном картин! Батюшки! Сказали бы мне — будь художником, так я и за миллион не согласился. Нет!

— Почему?

— А все на свете давно нарисовали! Что еще можно нарисовать?

— А что-нибудь вам запомнилось, дядя Афон?

— По правде? Нет. Много уж очень их!

— А вас водил кто-нибудь, рассказывал?

— А как же! Но после угощения я, конечно, долго не мог ходить... — Афон наконец-то уселся на ведро, бережно переставив транзистор на длинную доску, выходящую из-под ноги этюдника, и, покаялся: — Я понимаю, что не понимаю в картинах. До сих пор, наверно. Научи!

Закусив палец, Костя сидел на ящике из тонких досок, подставленном им под банку с водой. Ящик наклонился, поехал вбок, и, выдернув палец изо рта, Костя вскочил. И сдержанно усмехнулся:

— Всю жизнь не понимали, а в один присест научить?

— А что я — олух царя небесного?

— Ну, вот вы принесли приемник...

— Это Любка прислала. Не разбился, дошел в обыкновенной посылке. Крепко делают приемники!

— Снаружи его любой оценит. А нутро... нутро разобрать нельзя, наверно, без долгой подготовки. Хотя их, приемников, десять тысяч или больше наштамповали одинаковых, как близнецы. А картины, дядя Афон, все разные! Картину понять куда трудней!

— Ну, это ты загнул! Согласен, у приемника есть нутро, а картина — она вся снаружи. Не чуди! Бери лопату, давай копать.

— Вместе?

— Так ведь веселей. Ваш вскопаем, за мой возьмемся.

Однако простодушное приглашение дяди Афона не очень привлекало. Мало того, что жаль было нарушенного одиночества и хотелось снова остаться одному, в иную минуту дядя Афон и раздражал, и сердил. Сейчас пришла эта минута. Он любил его, неотлучно жившего в памяти о детстве, был признателен за многое, ну хотя бы за вчерашнюю помощь отцу, а вот...