Т. Д. СОФЬИНА,
журналист
ВОЗВРАЩЕНИЕ
На городской площади Карабаша — небольшой памятник из дымчатого мрамора. Профиль молодого красивого паренька в танкистском шлеме. Упрямо сжатые губы, руки — на рычагах управления. Зимой и весной, летом и осенью у подножья памятника, на гусеницах танка — цветы. В праздники в строгом молчании стоят здесь в почетном карауле пионеры и комсомольцы. Не ушел Александр Сугоняев из города. Он вернулся сюда в своем бессмертии.
…Будто нехотя набегает на берег волна. Лизнет отточенные, отшлифованные валуны и откатится назад. Вновь набежит и опять отойдет. Хорошее озеро Серебры.
Шура стоял с товарищами на горе.
— Красотища какая, правда? — чуть щурился он. Теплый ветерок трепал его большой, волнистый чуб. Внизу, у воды, визжали девчата.
Шура ступил босой ногой на большую каменную плиту и улыбнулся.
— Уже нагрелась. — Сел. Снял рубашку, подставив солнцу и без того смуглую спину.
— Люблю лето. Тепло, красиво… — Потом прислушался к смеху девчат. Насупился. Вздохнули и мальчишки…
— Они еще ничего не знают. Может, не говорить? Может, ненадолго это? Недельку-другую и кончится, — сказал Саша Иванов.
— Шур, — вздохнул Ваня Чмелев, — теперь, значит, брат твой не вернется? На фронт сразу?
— На фронт. Офицер он. И я на фронт пойду. Не могут не взять. Комсомолец я.
…Дома в эти дни было тревожно. Молча уходил на работу, в шахту, отец. Приумолкла и мать, и даже сестры меньше ссорились между собой. Шура буквально на глазах повзрослел, вытянулся, похудел. Не очень разговорчивый (за что ребята называли его Буканей), он и вовсе замолчал.
Вечерами долго не мог заснуть, мыслями был далеко. Он был там, на передовой, в одном танке со старшим братом. Писем от Ивана давно не было. Прислал в конце июня одно коротенькое: «Уходим. Не волнуйся, мама. Вернусь». И все. Четвертый месяц идет война. Школа (хотя и учился уже в десятом классе) отодвинулась куда-то на задний план. Теперь не это казалось главным Шуре. Он не мог понять, да и не хотел понимать того, что ему и его товарищам сказали в военкомате, когда они принесли туда заявления. Всего одну строчку: «Хочу пойти на фронт», — написал каждый.
Они умоляюще смотрели на военкома, надеясь, что взгляд их больше, чем заявление, убедит его в том, как хочется им на фронт. Капитан В. А. Решетников сложил заявления в папку, устало покачал головой:
— Нет, ребята, малы еще. Учитесь. Но обещаю — будет нужно, обязательно вызовем. А сейчас объявляю вам готовность. Устраивает?
Понял Шура — настаивать бесполезно. Вот об этом и думал, глядя в потолок. В доме тихо. Посапывают сестренки. Не спят мать с отцом. Шепчутся о чем-то. Прислушался: об Иване говорят.
Наконец, пришло долгожданное письмо. Иван писал, что лежит в госпитале, в Свердловске. Уехала к нему мать. А у Шурки из рук все валилось. К учебникам уже не притрагивался. Не выдержал отец:
— Поезжай…
Не сразу попал Шура в госпиталь. Долго пришлось уговаривать врача, чтоб пустили к брату, а когда, наконец, разрешили, он не шел, а бежал по коридору. Вот и нужный номер палаты. Не открыл, а рванул дверь и… замер на пороге. Брата увидел сразу. Тот лежал у окна. Одна рука поверх одеяла. Не рука, а тугой сверток бинтов. Перевязана и голова, а глаза, глаза такие же, как у Шурки, — большие, коричневые, — ласково улыбались ему.
Шурка медленно подошел к кровати, сел на краешек табуретки и, не сдержавшись, прижался к плечу брата.
Три дня был Шура в госпитале. Иван рассказывал о зверствах фашистов, о первых тяжелых боях, о том бое, в котором был ранен. Иван, командир танка, и его друг Юрий, механик-водитель, чудом остались живы. Механик сильно обгорел. Он лежал на соседней кровати, голова полностью забинтована. Шура не видел его лица, только слышал его голос, подавал ему пить.
— Знаешь, Ваня, вернусь домой и сразу — в военкомат. В танкисты буду проситься. Не могу больше за книжками сидеть, да и тебя заменить надо, за раны отомстить…
Шуру опять принял капитан Решетников. Он был еще более уставшим. Красные от бессонницы глаза.
— Снова пришел?
— Да. Нельзя мне ждать больше, товарищ капитан. Не имею права. Слово я дал, слово, понимаете?
— Понимаю, Сугоняев. Все понимаю. Да ведь лет-то тебе сколько? Скоро восемнадцать?
— Скоро… Не отпустите — сам уйду.
— Ты подожди горячиться. «Сам уйду». Думаешь, мне хочется здесь сидеть? Я вот тоже рапорт за рапортом посылаю — не отпускают отсюда.
— Вы здесь нужны, товарищ капитан. А я — там.
— Ишь ты какой. Здесь нужны, — улыбнулся военком. — Ну, куда хочешь?
— В танковое. Брат — танкист. Ранен… Экипаж погиб.
…В глубину леса уходила железнодорожная колея. Вот в последний раз мелькнули Серебры. Шура стоял у раскрытого окна.
— Ну что, расстанемся скоро с шевелюрой? Мне своих рыжих не жаль, а вот твои… — Сашка Иванов подстроился за спиной Шуры и шутя захватил в горсть его волосы. Он и Ванюшка Чмелев так и не отстали от своего друга.
— Что волосы. Отрастут. В бой бы скорее, — тихо отозвался Сугоняев.
…Ночь. В казармах спят курсанты. И как ни крепок сон, команда «подъем» моментально срывает всех с мест. Секунды на одевание, секунды на построение. И замирает строй.
— По машинам! — эту команду Сугоняев всегда ждал с волнением. И вот уже несутся танки по проселочной дороге. Подбрасывает на пригорках. Идет «бой». Еще не настоящий, учебный, но все равно бой. И вдруг танк резко останавливается.
— В чем дело, Сугоняев? — раздается в шлемофоне голос инструктора. — Перед вами большой ров. Форсировать его!
— Есть! — почти прошептал Сугоняев и потянул рычаг управления. Танк, тяжело наклонившись вперед, медленно сполз с насыпи и вдруг перевернулся на бок. Мотор заглох. А Шурка от досады на себя плакать готов был. Не слушалась его машина, хотя теорию он знал на отлично. Вечером написал домой.
«Родные мои! Фронтовики рассказывают, как приходится действовать в бою, особенно механику-водителю. Они говорят, что у нас здесь на танкодроме рай, а впереди — серьезные упражнения, стрельбы, а вдруг я не выдержу…»
Конечно, писать о том, что, как черепаха, свалился в ров, не стал, но запомнил этот день. Теперь на ученьях был до бесконечности строг и требователен к себе.
С нетерпением ждал писем из дома, а особенно ответ на то, где были строчки: «А вдруг я не выдержу». Почту принесли под вечер.
— Сугоняев, от девушки письмо, — дежурный помахал конвертом. Ребята прыснули.
— От девушки? Тогда это не ему. Это другому Сугоняеву, — пошутил балагур и весельчак Иван Чмелев. — Он у нас сам, как девушка, от каждого грубого слова краснеет.
Шура вскрыл письмо. Катя, сестра, сообщала о домашних делах, просила, чтоб чаще писал домой — мать и отец тоскуют. Писала, что нет весточек от Ивана, который сразу после госпиталя ушел на фронт. Шура быстро пробежал глазами по строчкам и, задержавшись на последней, улыбнулся. «Как это не выдержишь? Не имеешь права. Держись, Шурка!» И пошло в ответ домой коротенькое:
«Даю тебе, сестра, честное комсомольское слово — малодушия больше не будет».
День за днем торопливо бежали недели учебы. Ребята чувствовали, что скоро в бой. И вскоре в составе танковой колонны «Свердловский колхозник» ушли на передовую.
* * *
Коротки боевые привалы, но Шура успевал и машину осмотреть, и домой написать, положив на колени полевую сумку.
«…Жив, здоров. Были моменты, что смерть смотрела в лицо, и я старался изо всех сил бороться и отодвигать свою незаконную смерть».
«…Дорогие мои! В боях и маршах идем вперед. Позади Севск, Бахмач, Чернигов. Я потерял уже три танка, потерял счет дням и опять остался «безлошадным». Мне горько писать об этом, но бой есть бой. И все же отрадно, что мы гоним проклятых гитлеровцев, а не стоим на месте».
Ребята по-доброму шутили над Сугоняевым:
— Заворожен ты, что ли, Шурка, или слово какое знаешь? Всегда выходишь целым и невредимым.
А он отшучивался:
— У меня против них, гадов, средство есть одно, на наших уральских травах настоенное.
Шел третий год войны. Прорвана оборона Гомеля, освобожден Минск, Брест. Еще далеко до Берлина, а танкисты уже вывели на своих танках: «Вперед, на Берлин! Ни шагу назад!».
«Привет из Польши. 1944 год.
…Начали наступление и прорвали оборону севернее Гомеля. Прошли Бобруйск, Минск, Барановичи, Брест. Стоим в Польше. Люди встречали нас дружественно. Некоторые умеют говорить по-русски. Особенно старые интересуются о всех наших делах и вообще о нашем государстве. От Ивана за это время не получал ни одного письма. С приветом ваш сын Сугоняев».
Шура снял шлем, положил его на гусеницу и ласково погладил броню.
