— Товарищ сержант, там… у меня… голова…
— Что голова? Болит, что ли?
— Да нет… Там… Голова чья-то.
— Что ты мелешь, — проворчал Серпухов, однако вылез из траншеи и, не бросая лопаты, пошел к Гурину.
— Вон она.
Сержант нагнулся, посмотрел и задумался.
— Это, наверное, того младшего лейтенанта, — догадался Гурин.
— Какого?
— Ну, командира взвода, который мы сменили. Снаряд в него прямым попаданием угодил.
— Ты видел?
— Солдат говорил… Которого ранило…
Сержант снова замолчал, потом обернулся к Гурину:
— Ну и что?
— Не знаю…
— «Не знаю», — передразнил тот досадливо. — Вечно ты, Гурин, что-нибудь придумаешь. Ну, что теперь?
— Не знаю…
— Заладил… Возьми положи ее пока в сторонку, вон туда. Потом придумаем что-нибудь. И давай работать, смотри, ты еще в землю и на штык не углубился. — И он пошел к себе, сердитый и почему-то недовольный Гуриным.
Земля еще не промерзла глубоко, и Гурин до утра справился с заданием, ненамного отстав от других. Бруствер замаскировал, всю землю вокруг забелил снегом, и, когда лейтенант с тем офицером проверяли работу, Гурина даже похвалили.
— Бывалый солдат! — сказал лейтенант. — Мой мальчик! Плохих не держим, — он подмигнул Гурину, и они пошли дальше.
День прошел спокойно. Немцы, правда, обрушивали на нашу сторону минометные и артиллерийские налеты, но били главным образом по тылам плацдарма, наверное знали, что там земля нафарширована техникой и редкий снаряд не причинит нам вреда.
Поздно вечером в траншеи вернулась пехота. Автоматчики обрадовались: вот сейчас они сдадут окопы хозяевам, а сами побегут в свой теплый сарайчик в деревню. Уже собирались в небольшие группы, довольно потирали руки, ждали команды. А ее почему-то не было. И лейтенанта не было. Может, он не знает, что пехота вернулась? Разыскать бы его.
Но Исаев появился сам, и был он как-то весь напряжен и собран. Не подмигивал, не шутил, строг, деловит. Собрал автоматчиков, сказал:
— Никаких сарайчиков. Утром пойдем в наступление вместе с пехотой. На нас ложится основная задача прорыва обороны противника. Мы должны захватить траншеи, очистить их, ворваться во вторую линию траншей и тоже очистить. На этом наша задача заканчивается. Дальше немцев погонят другие. Помните, что мы — автоматчики. Автоматчиков немцы боятся так же, как морских пехотинцев. Бесстрашие, смелость, напористость, взаимовыручка, ненависть к врагу — вот наши качества. В атаку пойдем в телогрейках, шинели оставьте в окопах. Все стремление — ворваться как можно быстрее в траншеи противника. Ворвался — не зевай, не медли — бей, очистил колено до поворота, иди влево — очищай следующее колено. Будь осторожен — за поворотом, за углом может притаиться немец. Вымани его оттуда, убей — и дальше. Очистил — тут же вперед, на штурм второй линии обороны, не жди других: другие не отстанут, будь уверен.
Лейтенант говорил четко, напористо, вдалбливал солдатам в головы военные истины, старался, чтобы они запомнили все, потому что самая незначительная мелочь, оплошность может стоить жизни.
— Автоматы почистите, проверьте всё, чтобы работали как часы. А пока отдыхайте.
Какой там отдых! Заныло сердечко, защемило, ладони вспотели, а спине холодно сделалось. Поежился Гурин, шинель потуже застегнул. Но к утру озноб прошел, общее боевое возбуждение передалось и ему: солдаты старались шутить, подначивали друг друга — делали все, чтобы не думать об атаке. «Будет атака — ну и что? Нам не привыкать! Наше дело — вперед! Первый раз, что ли?» — было написано на лице каждого автоматчика. А что там было на душе — никому не ведомо.
— …А она мне и поёть своим милым голоском: «Та ну те, дядьку, та ну те ще, яки ж вы вредни, як бы ще». Ха-ха! Понял?
Все смеются, смеется и Гурин, а про себя думает: «Неужели же я трусливее других? Они же вон не боятся, а почему я должен дрожать? Нет, я не трусливее их, главное, чтобы никто не заметил…» И Гурин хохочет, переводит эту побасенку на русский язык, хотя она и без того всем понятна.
…Ровно в назначенное время заговорила артиллерия. Гурин снял шинель, накинул на плечи. Шапку надвинул покрепче на лоб, чтобы не потерялась, автомат перевел на длинные очереди — приготовился.
Еще рвались над немецкими траншеями снаряды, как раздалась команда: «Вперед! В атаку!» Василий выскочил из траншеи и побежал, время от времени посылая вперед автоматные очереди. Косит глаза направо и налево — следит за своими. Бегут все, строчат автоматными очередями. Когда уже преодолели большую половину нейтральной полосы, сзади стали рваться мины. «Опоздали, голубчики!» — подбодрил себя Гурин. Но тут откуда-то слева заработал пулемет. Пули запели у самой головы. Гурин хотел было залечь, но команда «Вперед!» погнала его дальше. Вот уже виден немецкий бруствер, еще несколько шагов, и Гурин прыгнет в окоп, а у него силы на исходе, совсем задыхается, вот-вот упадет. И вдруг увидел — над бруствером из траншеи высовывается ствол винтовки и макушка немецкой каски. Первый порыв был — упасть на землю, но, сам того не помня, как это случилось, подчиняясь, наверное, какому-то инстинкту, Гурин не упал, а нажал на спусковой крючок.
Каска сразу опустилась, и вслед за ней медленно сползла обратно в траншею винтовка. Гурин прыгнул в окоп и, привалившись спиной к стене, бросил глазами вправо-влево. Никого. Лишь рядом сидел немец, уткнувшись головой в песок. Хотел было кинуться вдоль по траншее, как вдруг навстречу показался немец. Высунулся и тут же нырнул обратно. Гурин дал по нему очередь, но, видать, опоздал: из-за угла вылетела на длинной деревянной ручке граната и завертелась под ногами. Гурин перепрыгнул через нее и, спасаясь от взрыва, ринулся за угол, откуда вылетела граната. А там — немец удирает по траншее, вот-вот юркнет за поворот, ударил по нему очередью, тот споткнулся, упал. Гурин присел, прижался к стене, и в этот момент взорвалась граната, из-за угла полетели осколки, комья земли, ударились в противоположный угол. Гурин вскочил и побежал дальше по траншее, у самого поворота прижался к стене, не зная, как быть: вдруг в следующем колене немцы подстерегают его? А тут этот, убитый им, растянулся как раз на проходе, мешает… Затаился, прислушивается. Вроде никого, тихо. И он, полоснув на всякий случай очередью за угол, ринулся сам туда, Пусто. Всё, теперь наверх и — вперед, дальше.
Выскочил, смотрит: автоматчики уже впереди, замешкался он в траншее, долго, наверное, простоял за пустым углом. Поднажал — догнал, бежит и чувствует, что ему легче стало дышать, и бежать не тяжело, и страх куда-то девался.
— Вперед! Вперед! В атаку!
Вот она и вторая линия обороны. Не зевнуть бы, не сплоховать… И вдруг чувствует: огонь по ним начал ослабевать. Поднял голову, видит: немцы один за другим выскакивают из траншеи.
— Ура-а-а! — обрадованно закричал он и послал длинную очередь вдогонку.
Вот она и вторая траншея. Прыгнул в нее, огляделся — пусто, дал очередь налево за угол и сам туда же пулей влетел. Никого. Выскочил наверх — и побежал дальше.
— Вперед! — не умолкала команда.
Хотел еще дать очередь по бегущим немцам, нажал на спуск, но автомат на третьем или четвертом патроне захлебнулся. Понял Гурин: магазин опустел — и нырнул в ближайшую воронку. Быстро выпростал из чехла запасной диск, вставил, оттянул затвор — все в порядке. Выглянул: бегут по всему полю наши солдаты, то там, то здесь только и слышно: «Вперед! Вперед!»
Подхватился Гурин и пустился вслед за солдатами. Смотрит, Аня стоит на коленях, перевязывает автоматчика. Обрадовавшись своим, Гурин плюхнулся рядом, Аня оглянулась, сказала сурово:
— А, это ты? Куда торопишься? Лейтенант с сержантом уже заворачивают наших.
Огляделся: действительно, приотстали автоматчики. Он узнает их по одежде — все в фуфаечках, по одному, не спеша идут обратно. Гурин поднялся. Пехота уже стреляла и кричала где-то вдали, за холмом, а вслед за ней спешили артиллеристы, минометчики, подводы с боеприпасами. Сорвали немцев, погнали!
Подошел сержант, шапка на макушке, красный ежик дымится паром.
— Ну как? — спросил он, неизвестно к кому обращаясь.
Гурин вытирал пот со лба, молчал. Серпухов нагнулся над раненым:
— Кого это? Ты, Востряков? Эх, бедолага! Бок распороло… Ну ничего, крепись. После госпиталя ты нас найдешь.
— А я не пойду в госпиталь, — простонал Востряков.
— Лежи, лежи, — прикрикнула на него Аня. — Развоевался! Лежи и не разговаривай, и не вставай. Сейчас возьмут тебя на носилки.
Автоматчики по одному, группами потащились к своим траншеям. Пошел и Гурин. Только теперь почувствовал, как он устал: ноги были будто из ваты, его качало из стороны в сторону. В своем окопе упал на шинель и слышит, как в нем гудит все и сердце колотится, будто барабан.
