Через какое-то время их собрали всех вместе, подошел лейтенант, спросил у сержанта:
— Сколько?
— Так и есть… Семерых… Трое убито, четыре ранено.
— Много, — сказал лейтенант мрачно. — Жалко ребят. — Потом поднял голову. — Ну что ж, мальчики, война… А вообще — молодцы. Все молодцы, поработали что надо. — Кивнул сержанту: — Веди.
— За мной шагом марш! — махнул Серпухов.
Обрадовался Гурин, уверенный в том, что они пойдут сейчас в деревню, в свой сарай, на солому и будут отдыхать. Однако радость его была преждевременной: сержант перепрыгнул через траншею и направился в сторону фронта.
По полю ходили солдаты и подбирали убитых. Чем ближе к немецким траншеям, тем больше трупов, гибли в основном на бруствере, перед броском в траншею. Дальше наши лежали вперемежку с немцами. Сразу за окопом Гурин увидел двух солдат — нашего и немца, они застыли голова к голове. У нашего солдата голова была раскроена малой саперной лопатой, которую, зажав мертвой хваткой, держал в руке немец. Взглянул Гурин на них и тут же отвернулся: страшная картина. А сержант остановился перед ними, подошли другие, стали гадать, почему у немца в руках наша лопата? Наверное, схватились в рукопашной, немец в драке изловчился, выхватил у нашего из чехла лопату и ударил. Но и его самого кто-то другой тут же застрелил.
За второй линией обороны наших уже было гораздо меньше, сплошь по белому полю горбились немецкие шинели, валялись их каски, противогазы, оружие.
Рядом идет Юрка Костырин, земляк Гурина — тоже донбасский, из Макеевки. У них даже общие воспоминания нашлись: оба знают макеевскую свалку, куда Василий с матерью ходил выбирать из шлака кусочки кокса на топливо. Он толкнул Гурина, указал головой:
— Гляди, наверное, унтер?.. Погоны серебряные. — И Юрка вышел из строя. Вернее, не из строя, шли они вразброд, кучей, он просто отделился от толпы.
— Куда ты? — удивился Гурин.
— Сейчас догоню, — и Юрка принялся расстегивать штаны. А когда уже последний солдат миновал его, он подбежал к унтеру, нагнулся и стал что-то делать. Потом быстро догнал, поравнялся с Гуриным и показал ему на ладони часы.
— Смотри…
— Где ты взял?
— У унтера. Думал, гад, швейцарские, а оно та же штамповка. Возьми, у меня, такие уже есть, — Юрка вытянул левую руку, показал на запястье часы. — Бери, не морщись. Трофей. Все равно их кто-нибудь снял бы, вон те же похоронщики. Думаешь, так в часах и отправили бы его в «могилевскую губернию»? Слишком жирно для фрицев.
За разговором не заметили, как сошли с поля и вышли на дорогу. Вдали завиднелось село. Лейтенант сошел на обочину, оглянулся на свою роту:
— Подтянитесь! Разберитесь! Ну-ка, приведите себя в порядок. На вас люди будут смотреть, освободители.
Это правда: передовые части промчались, и поэтому автоматчики, по существу, первые солдаты, которые вступают в освобожденное село.
Еще на подходе им навстречу выбежала толпа ребятишек и, как почетный эскорт, сопровождала их вступление в населенный пункт.
А в селе и старый и малый — все стояли на улице и смотрели на них, как на чудо чудное, свалившееся с небес. Женщины плакали, дети махали им руками, старики почтительно снимали шапки. А где-то уже на середине улицы толпа стала такой плотной, что трудно было пройти. Женщины тянули к ним руки, словно хотели потрогать — действительно ли это они, живые солдаты, а не мираж. Одна воздела руки вверх, закричала:
— Боже мой! Вызволители вы наши! Родненькие! — и кинулась целовать одного, другого. За ней и остальные — обнимают солдат, целуют, плачут.
— Та куды ж вы спешите? Та хочь на минутку остановитесь, отдохните — мы на вас полюбуемось!
А солдаты и так уже остановились, растерянно улыбаются, самим плакать хочется от такой всеобщей радости.
Лейтенант пробился на середину, сказал:
— Ладно. Полчаса отдых. Разбирайте, тетки, кому кто нравится. Покормите солдат.
Подхватила Гурина с Юркой пожилая украинка, затараторила весело:
— Ходимте до хаты, ходимте… — Привела в дом, хлопочет. — Знимайте шинели, умыйтесь. Ось вам рушничок чистый. А я зараз стол накрыю. Що вам хочется — чи яешеньки, чи молока? Сало е у мене. Сховала от нимцев.
— Я бы съел борща, — осмелел Гурин. — Давно не ел домашнего борща.
— Борщ е! — обрадовалась хозяйка. — Зараз!
Быстро время пролетело. Не успели поесть, поговорить, как послышалась команда: «Выходи строиться!» Молоко допивали стоя.
Пока одевались, хозяйка им на дорогу гостинчик приготовила: по куску сала и по краюхе хлеба.
— Ну, час вам добрый! Хай вам щастыть, хай вас ворожи пули минають. — Поцеловала солдат, как родных, расплакалась.
Покидали ребята село — грустно было: родным теплом повеяло, будто из материнского дома уходили.
…Уже поздно ночью наконец прибились автоматчики к деревне, в которой остановились на ночлег.
Немцы заняли оборону на заранее укрепленных позициях, и наши не смогли их взять с ходу. Залегли. Это было видно по незатухавшей стрельбе впереди, по так знакомым взлетавшим в небо ракетам, по столпившимся войскам и затормозившей свой бег всевозможной технике. Автоматчики догнали передовые части и окунулись в обычную фронтовую суету.
Лейтенант Исаев по каким-то ему только известным приметам быстро отыскал свой штаб и там же, в небольшой пристройке, а попросту — в летней кухоньке нашел и место для своих «мальчиков».
* * *
Почти полтора месяца минуло, как Гурин попал в роту автоматчиков. Срок небывалый. А ведь они за это время не раз ходили в атаку, не раз бросали их на прорыв, однажды — в разведку боем, дважды придавали их разведчикам. За это время рота сильно поредела. Когда Гурин пришел в нее, там вместе со «стариками» было тридцать четыре «мальчика», сейчас осталось человек пятнадцать. Кого убило, кого ранило. Ранило и земляка Гурина — Юру Костырина из Макеевки. Больно было Гурину расставаться с ним, привыкли друг к другу, сдружились. Лейтенант, немного переиначив Юрину фамилию, а гуринскую совсем изменив, звал их Жилин и Костылин. Не стало «Костылина» — и Гурин перестал быть «Жилиным».
Многих нет, а Гурин все еще держится, иногда лежит и думает: «Почему это так долго меня судьба щадит — ведь в каких переплетах только не бывал?» — и тут же кто-то другой в нем начинал спорить: «Один ты, что ли? Вон еще сколько ребят, многие вместе с тобой пришли, а некоторые даже раньше».
«За других я не берусь гадать. Я о себе хочу знать».
«Подожди, еще все впереди…»
«Конечно… Но я думаю, что меня все-таки не убьет. Не может меня убить! Я должен жить, я должен еще что-то в жизни сделать. Неужели же я только для этого и родился — кончил десятилетку, погоняли меня на войне, как зайца, и все? Стоило ли для этого на свет появляться?»
«А другие?»
«Перестань! Я не о других, я о себе, о себе, понимаешь? У меня внутри сидит, чувствую, такое, что не должно умереть».
«Ну и чувствуй, если тебе это силы придает или веры прибавляет».
«Прибавляет, это точно! Я смелее от этого становлюсь, увереннее, бегу — и мне не страшно».
«Врешь, страшно… По-моему, тут дело в другом. До сих пор тебя спасала твоя сноровка, быстрота. Сначала тебе повезло, а потом ты многому научился. Ты уже точно можешь рассчитать, сколько секунд немец в тебя целится, и за миг до выстрела нырнешь в землю. Ты знаешь, сколько надо полежать и как надо рвануться с места вперед. Автомат в твоих руках уже как игрушка, ты стал виртуозом, опередить тебя в стрельбе трудно».
«Но на это тоже ведь нужен ум, чтобы все это понять, усвоить. Самому! Меня же почти ничему этому не учили».
«Нужен, нужен ум. Только не задавайся. Все еще впереди. Помни: задавак судьба не любит».
«Не буду…» — и на этом спор с собой у Гурина заканчивается. Действительно: впереди дорога еще ох какая длинная!
Был конец февраля. Уже солнышко пригревало, снег напитался водой и готов был разлиться потоками. Пахло весной. И то ли этот запах, то ли еще что действовало на солдат, — у них все чаще и чаще возникали разговоры о мирной жизни, ребята вспоминали школу, девочек. И вот как-то затеялся разговор о любви.
Колька Шевцов — маленький, шустренький, глазки точечками и в разные стороны смотрят, — страшный женоненавистник на словах и порядочно испорченный тип на деле, категорически утверждал:
— Вообще любви никакой нет, выдумки все это. Есть одно чики-брики, и все. К этому все и стремятся, и мужики, а особенно бабы.
Аня брезгливо поморщилась:
— Много ты знаешь!
— Да уж знаю, не беспокойся. И ты знаешь, только красиво все это обставить хочешь — и словами, и цветами.
— А что же тут плохого?
— А звери, птицы и даже разные комашки — они ничего такого красивого не говорят, а занимаются тем же.
— Ну да, не говорят! Еще как говорят! — не выдержал Гурин. — Птицы как в эту пору поют! А некоторые животные даже цвет свой меняют.
