И все чаще мне снился тот августовский вечер, когда все пошло наперекосяк…
Гм, какое путаное начало… Складно рассказывать я никогда не умел. И все-таки попробую начать с самого начала…
Быть может, станет чуть понятнее…
…Зовут меня Мишель Альфредо Гарсия. Правда, друзья называют меня просто Мишелем. Родился я в 1925 году в Гаване. Мой отец, Альфредо Гарсия, был военным летчиком, а мать, Дельфина Луис Баррос, — учительницей. Детство мое прошло в гарнизонах, — отца несколько раз переводили с одного места службы на другое. Когда мне было семь лет, мы переехали из Гаваны в Сантьяго-де-Куба, расположенный в восточном конце острова, потом оттуда перебрались в Санта-Клару, город в центральной части страны, после — на юг, в Тринидад, потом снова на восток, в Баракоа… Моими товарищами были сыновья отцовских сослуживцев. Вместе с ними я бродил по окрестностям пыльных военных городков, ловил рыбу, лазил по горам, — словом, занимался всем тем, чем обычно занимаются пацаны в детстве. Не раз и не два наведывались в заброшенные старинные крепости, сохранившиеся со времен испанского владычества, и играли там в войнушку. Представляли себя то пиратами и испанскими идальго, — и сражались всласть. Иногда гроза заставала нас там — и приходилось пережидать ее, спрятавшись в полуразрушенном форте. Снаружи бушевал ливень и сверкали молнии, а кто-нибудь рассказывал под шум дождя страшные, леденящие кровь истории. Любая тень казалась тогда призраком давно сгинувшего испанского солдата, любой шорох заставлял вздрагивать и тревожно озираться…
И, разумеется, мы вместе бывали на аэродромах, где летали наши отцы. Это было так здорово — лежать в траве неподалеку от полосы, по которой разбегались для взлета самолеты, и наблюдать за их полетом. Вот он мчится по бетонке, — огромный, ревущий, пугающий, — и вдруг, оглушительно взревев, проносится над твоей головой, окатив тебя ветром от винтов, и уходит ввысь. Минута, другая — и он уже становится крохотным и едва слышным. Романтика!
Мы наизусть знали все марки самолетов, которые имелись на аэродромах, и по звуку отличали их друг от друга. Самолеты были американскими. Тогда почти все у нас было американское…
Я рос в те годы, когда Куба была формально независима, а в реальности являлась полуколонией США. Испанцы, открывшие остров в конце пятнадцатого века, владычествовали на нем четыреста с лишним лет. За это время благородные гранды и сеньоры успели сделать три свои обычные вещи: понастроить крепостей, истребить коренное население и ввезти из Африки негров для работы на плантациях. Революционеры не раз и не два поднимали восстания против испанцев, но все они были жестоко подавлены. В конце концов, кубинские патриоты все-таки добились своего — после очередной революции испанский премьер-министр пообещал предоставить Кубе автономность (до тех пор она считалась колонией со всеми вытекающими последствиями). Правда, репрессии продолжались. Тут-то янки, улучив удобный момент, и возмутились:
— Нельзя расстреливать мирных борцов за свободу!
— Это не ваше дело, — ответили испанцы.
— Тогда мы пришлем на Кубу свой корабль! — пригрозили американцы.
И прислали целый линкор. В первый же день по прибытии он взорвался прямо на рейде вместе со всеми своими пушками и бравыми моряками.
— Это все испанцы! — возопили на весь мир янки. — Это их ныряльщики взорвали наш корабль!!!
— Это не мы, — удивились испанцы.
Но в общем шуме возмущений их протест показался жалким писком. Хотя, конечно, дело там темное, и вряд ли испанцы утопили тот несчастный линкор, — зачем им лишние проблемы с могущественным соседом? Однако янки быстро сумели убедить весь мир, что виноваты благородные идальго, и этого оказалось достаточно, чтобы потребовать:
— Немедленно прекратите расстрелы и выдайте нам тех, кто взорвал корабль!
— Не лезьте в наши внутренние дела, — ответили испанцы. — А корабль мы не взрывали…
— Тогда — война!
…Она закончилась быстро. Американцы шутя расправились с испанским флотом, а потом добили сухопутные гарнизоны. Остров на долгие годы перешел под их власть. Согласно принятой в начале двадцатого века конституции, они могли контролировать морские порты, имели военные базы (в том числе в Гуантанамо), а также имели право в случае чего вводить на Кубу свои войска.
Со временем янки предпочли сократить прямое военное присутствие на острове, но вмешиваться в наши дела не прекратили. Поставив своих людей на ключевые политические посты, они продолжали держать ситуацию под контролем.
Как военный человек, отец должен был повиноваться приказам вышестоящих начальников. Но как патриот, он искренне негодовал от того бардака, что происходил в стране. А бардак был знатный… Богачи все богатели, а бедняки становились все беднее, многим из них это не нравилось — и потому в стране больше тридцати лет было неспокойно.
Под шумок янки делали бизнес. С удовольствием покупали сигары и сахар — а что, дешево, и везти недалеко… Строили на побережье отели, чтобы отдыхать на наших пляжах. И побаивались, что остров станет базой врагов. Ибо лететь с кубинских аэродромов до американского побережья было всего ничего — даже по меркам неторопливых тридцатых и ревущих сороковых. А уж когда настали реактивные пятидесятые — время это и вовсе сократилось до безобразия.
…Я до сих пор помню, как на моих глазах уводили в тюрьму крестьянина, не сумевшего расплатиться с землевладельцем за арендованный клочок земли. Тогда я мало что понимал — мне всего-то семь лет и было. За ним приехали из города четверо конных полицейских при оружии, арестовали, описали имущество — и увезли прочь. Когда его заталкивали в повозку, он обернулся к односельчанам, — и, клянусь, такого растерянного лица я не видел больше никогда. Помню, я еще быстро посмотрел на тех крестьян, кто сбежался посмотреть на арест. Одни смотрели сочувственно, другие — с явным злорадством.
— Быстрей давай! — прикрикнул на крестьянина полисмен. Парень залез в повозку и сел, ссутулившись, ни на кого не глядя. Его увезли, а в освободившуюся хижину землевладелец уже через несколько дней вселил других арендаторов.
Больше мы того крестьянина не видели; по слухам, он погиб в тюрьме. Он был одним из многих, чья смерть оказалась на совести диктатора Мачадо, прозванного за свою жестокость "президентом тысячи убийств"…
В 1933 году Мачадо был свергнут. Сержант Фульхенсио Батиста, секретарь генерального инспектора кубинской армии, пользуясь тем, что вместе с диктатором бежали в США и его генералы, быстро прибрал к рукам пост начальника генерального штаба, обеспечив себе весьма стремительную карьеру. "Как это так: сержант — и начальник генштаба?" — спросите вы. Да очень просто. Вместе с другими сержантами и капралами, которые знали, что творится в армии, он захватил военные документы — и произвел сам себя в полковники. Что было дальше, по-моему, рассказывать подробно не надо: выборы с понятным результатом — и пост президента. Думаете, на этом бардак закончился? Как бы не так! Он лишь стал чуть более организованным, только и всего!
…Школу я окончил с отличными отметками в 1942 году. Дальше все было понятно (лично для меня) — Гавана, летное училище, военная авиация…
— Тебе лучше стать гражданским пилотом, — сказал отец, узнав о моем решении. — В армии тебе придется слишком часто наступать на горло собственной песне…
— Зато армия быстрее позволит выдвинуться. И потом, это романтика…
— Поверь мне, романтики там не так много.
— Меня это не пугает.
— Что ж, сын, не буду мешать. Напротив, даже помогу чем смогу.
— Спасибо, папа.
В Гаване жил двоюродный брат отца, у которого я и поселился на время экзаменов. Сдать их для меня проблем не составило, но в число кадетов я все-таки прошел с трудом — кроме простых парней вроде меня в эту школу всеми правдами и неправдами поступали и дети более высокопоставленных офицеров. Частенько знания и физическая подготовка какого-нибудь абитуриента меркли перед погонами очередного полковника… Боже, как я тогда про себя проклинал всех этих папенькиных сынков! К слову сказать, некоторые из них потом оказались вполне неплохими летчиками, но большинство все-таки было создано скорее для кабинетной службы, а не настоящей армии.
Я все-таки поступил и выдержал все — суровую дисциплину, физические нагрузки, нелегкую учебу. Четыре долгих года я жил в казарме, терпел измывательства скотоподобных сержантов, спал и ел по расписанию, — и, как оказалось, все это было не зря. В 1945 году мы, уже мало-мальски обтесанные кадеты, начали летать на учебных самолетах. Я впервые видел Гавану с воздуха, — крошечные люди и машины на улицах, старинные дома, крепость, потрясающая по красоте бухта… Здесь я бродил пацаном, — а теперь я летал над этими местами! Всякий раз меня переполнял небывалый доселе восторг, и я с нетерпением ждал нового полета, чтобы снова насладиться видом своего города с высоты. Все казалось таким маленьким, словно игрушечным, и выглядело необычайно интересно.
