Он сел за стол: хотелось насладиться заслуженным отдыхом победителя. И вдруг неожиданно уловил давно знакомые запахи — хлебного ларя, просеянной муки, красного вина, пролитого на каменный пол у порога.
Тогда он начал понимать. Положив револьвер на стол, — массивный, деревенский стол, отполированный до блеска оттого, что на нем долгие годы раскатывали тесто, — он понял, что сколько мундиров не износил, завоевателем, даже плохоньким, все равно не стал, а оставался капитаном Альдо Пульизи, вернее, инженером Альдо Пульизи, которого дома ждали жена и малолетний сын. Сын, черты лица которого он едва припоминал.
Впрочем, с того дня, как он вступил на землю Кефаллинии, война для него кончилась. «Будь покойна, вернусь домой цел и невредим», — писал он жене. И, чтобы успокоить ее окончательно, дать ей понять, на какой остров высадилась его дивизия, добавил несколько красочных деталей. Остров Кефаллиния в эти дни поздней весны — весь зеленый и серый: в небе вырисовываются белесые ветви оливковых деревьев, на вершине горы виднеются очертания старинной венецианской крепости. Аргостолион — славный городишко: поднимающиеся вверх по склону улицы вымощены сверкающими на солнце плитками; город весь застроен старинными виллами в стиле барокко; главная площадь — площадь Валианос — обсажена пальмами, на площади стоят скамьи и старые газовые фонари. По воскресеньям здесь играет дивизионный оркестр.
«Местные жители нас по-своему любят, — писал Альдо Пульизи. — Война для них — лишь тяжелое воспоминание. Мне хочется, чтобы греки забыли о том, что мы воевали против них. Даже Катерина Париотис — старая глупая школьная учительница, у которой я снимаю комнату, — поняла, что мы не враги…»
Однако здесь капитан погрешил против истины. Молоденькая гречанка-учительница Катерина Париотис действительно поняла это, но далеко не сразу. В вечер их первой встречи — это было в маленькой полутемной гостиной ее дома, когда капитан, стыдясь и сознавая бесполезность своего поступка, положил на стол буханку хлеба и банку консервов, — она смотрела на него холодно и враждебно.
— Возьми, кириа,[2] — сказал он ей смущенно. — Это тебе. Я не хочу ночевать в твоем доме по праву победителя, я хочу платить за постой. Понимаешь?
Но тогда Катерина Париотис смотрела на него и не понимала. Смотрела не со страхом, а с презрением в черных, слишком больших для ее худенького лица глазах.
— Ты хозяин, — сказала она.
И притихла, ожидая, что будет дальше; сидела, отвернувшись к окну, в углу темной гостиной, чтобы итальянский капитан ее не видел, и думала: «Сейчас потребует, чтобы я легла с ним в постель». Чего они только не требовали, эти итальянцы! Входили в дом, забирали себе лучшие комнаты, уносили оливковое масло, вино. Ей, греческой учительнице, они запретили преподавать историю Греции.
— Нет, кириа, — грустно проговорил капитан. Но больше ничего сказать не смог: за плечами стоял голод, терзавший людей Греции. Голод незримо присутствовал и здесь, в этой маленькой гостиной. Старики Париотисы через щелку в приоткрытой на кухню двери смотрели на хлеб и коробку консервов, лежавшие на вышитой Катериной салфетке. Катерина тоже смотрела перед собой: цветы в стеклянной вазе засохли.
«Сколько времени я их не меняла?» — подумала она, глядя на часы с маятником, темневшие на противоположной стене на фоне выцветших розовых обоев.
— Калиспера,[3] — сказал капитан. И ушел в темную ночь. Ему было горько, что она назвала его хозяином.
По поводу данного обстоятельства Альдо Пульизи лгал. Но все остальное соответствовало действительности: на Кефаллинии война действительно отошла в прошлое, от нее осталось лишь тяжелое воспоминание; все знали, что она еще продолжается, но где-то далеко-далеко… Лишь изредка напоминала она о себе: нет-нет, да и покажется вдали, в море, дымок вражеского судна, направляющегося к другим берегам. Бывало, — правда, еще того реже, — что ночью морская гладь вдруг зажигалась огнями. Тогда война, которая шла где-то там, за линией горизонта, обретала реальность. Белые вспышки артиллерийских выстрелов сверкали, словно молния, перед грозой; становилось светло, звезды блекли, и перед глазами вдруг возникала полоса иссиня-серого моря, которого раньше не было видно. Но и тогда война казалась немой, почти нереальной. Солдаты и местные жители наблюдали за морским боем с холмов или с мыса Святого Феодора, стоя средь цветущих агав и кустов дрока, или из домиков и деревень, разбросанных по восточному склону острова, пока бой не затихал или не перемещался дальше. Может быть, это преследовали друг друга, не прекращая перестрелки, итальянская и английская военные эскадры…
«Кто-нибудь затонул?» — спрашивали себя итальянцы, спрашивал себя капитан Альдо Пульизи.
Катерина Париотис следила за вспышками выстрелов сквозь щели ставен с надеждой, что англичане потопят побольше итальянских судов. Стоя перед иконами святых, она истово молила их оказать ей такую милость.
Часто бывало, что стоявшие на якоре суда давали сигнал воздушной тревоги, но и этого никто не замечал, как будто то была праздная забава. Соединения английских и американских самолетов пролетали в небе над Кефаллинией; четырехмоторные серебристые машины были видны отчетливо, как будто с расстояния в несколько метров. Люди считали: двадцать девять, тридцать, сорок… иногда доходило до ста и больше. С тяжелым грузом бомб они летели так медленно, что, казалось, через горы Кефаллинии им ни за что не перевалить — вот-вот рухнут, хотя никто по ним не стрелял. Они шли волной из-за моря, похожие на стаю птиц во время перелета; только бомбардировщики летели куда ровнее, чем, скажем, ласточки. От гулкого рокота моторов дребезжали стекла окон, звенели чашки и рюмки в буфетах и горках, дрожали стены.
Но то была не война. И жители, и солдаты привыкли к этим полетам: вскоре они перестали следить за самолетами, перестали их считать. Эскадрильи прилетали и улетали, не обращая внимания на то, что внизу расставлены зенитные батареи, а в водах залива стоит на якоре пусть небольшой, но все же флот. И исчезали с другой стороны, за вершиной Эноса, почти всегда в одном и том же направлении.
— Это наши освободители, — говорила своим ученикам Катерина Париотис, глядя в окно и показывая на летящие самолеты. — Не забудьте: придет день, когда те, что летят там, в вышине, придут и нас освободят.
Но ей самой не верилось, что освобождение придет после того, как между англичанами и итальянцами разыграется настоящая битва; слишком он мягок и податлив, остров Кефаллиния, чтобы вынести тяготы войны. Итальянцы спустились с неба, высадились с моря без единого выстрела. «Точно так же они и уйдут» — размышляла Катерина, глядя на удалявшиеся бомбардировщики.
Как именно это произойдет, она не знала. Но была уверена, что однажды утром радио сообщит о капитуляции. Диктор скажет: союзники выиграли войну, итальянцы и немцы сложили оружие. И она у себя в школе опять сможет преподавать отечественную историю и родной язык.
— Кириа, мы правда должны ненавидеть итальянцев?
— Правда, но кто тебе об этом сказал?
— Мы должны их ненавидеть, даже если они дают нам хлеб?
— Мы всегда должны их ненавидеть.
Должны, даже если они дают хлеб и мясные консервы, если по ночам на затемненных улицах Аргостолиона поют песни о любви и если по дороге в школу дети видят их с мотыгой в руках на огородах и в виноградниках вместо ушедших на войну старших братьев и отцов. Их надо было ненавидеть потому, что это они затеяли войну. Не для того ей покупали — давно, еще в детстве, — железную кроватку с изображением божьей матери у изголовья, чтобы теперь спал на ней какой-то чужой человек по имени Альдо Пульизи. Их надо было ненавидеть за это и за многое другое, чего дети еще не могли попять.
— Мы должны их ненавидеть молча, — твердила Катерина Париотис.
В полдень школу закрывали, ребята с веселым гомоном стайками разбегались по мощенным плитками улочкам. Катерине, чтобы добраться до дома, — она жила в другом конце города, у дороги, которая вела к мысу Святого Феодора, — надо было пройти площадь Валианос или добираться кружным путем, по крутой горной тропинке. Она пересекала площадь быстрым шагом, не поворачивая головы, натянутая как струна, устремив суровый взгляд вперед; ей не хотелось видеть итальянских офицеров, аргостолионских девиц, всех этих людей, проводивших время с итальянцами. В этот час вся эта публика была там, на площади. Две сестры Карамалли ходили из магазина в магазин или разглядывали витрины. Фотограф Паскуале Лачерба сидел в кругу своих соотечественников и о чем-то разглагольствовал, размахивая руками, точно заводная кукла. За столиками кафе сидели четыре-пять гарнизонных проституток, тоже итальянки. Сидели, заложив ногу на ногу, выставив напоказ свои прелести, как будто в этом еще была нужда, курили, смеялись и пили из высоких стаканов узо с водой. Ярко накрашенные, с вытравленными перекисью волосами, они походили на дешевых кукол из соломы.
