— Ты чей, хмырь?
— Я Васька Трохалёв, а что?
— Ничего хорошего. Твои гуси зашли в наш огород и подергали только что высаженную рассаду капусты, и за это будешь наказан.
— Если хотите бить, то бейте, только гусей отпустите, а то еще дома получу от мамы взбучку.
— Сначала получишь от нас, а потом уж от родителей, и будешь знать, как пускать гусей в чужой огород. Колька, заходи сзади, а мы спереди будем его разукрашивать.
Я сжался весь, как пружина, и приготовился дать отпор, хотя прекрасно знал, что силы будут неравные. На всякий случай сказал им: «Это нечестно, трое на одного, вот если бы один на один, то еще неизвестно, чья бы взяла.»
— Ты посмотри, какой наглец, нашкодил, да еще хочет, чтобы с ним честно подрались. Что ж, не трогайте его, пацаны, я и сам ему морду набью.
С этими словами он накинулся на меня и со всего размаху хотел вмазать в ухо, я пригнулся, и его кулак просвистел у меня над головой, а он, не удержав равновесия, свалился на землю. Быстро вскочил и снова, как танк, попёр на меня. На этот раз его кулак достиг цели. Он попал мне в зубы, но, разгоряченный, я уже боли не почувствовал. Началась потасовка. Как только он перестал махать передо мной руками, я с силой двинул ему кулаком в нос. Из него тотчас же закапала кровь. Как только он увидел кровь на рубашке, растерялся, а я, воспользовавшись его замешательством, принялся колотить его куда попало. Его друзья, видя, что Иван перестал сопротивляться, накинулись на меня и стали дубасить всей компанией. Мне они накостыляли порядочно, но и им досталось на орехи. Наконец, измученные и изможденные, побитые и вымазанные, остановились и, размазывая по лицу кровь из расквашенных носов, замерли, решая, что же делать дальше. Иван, получивший от меня больше всех и, видя мою решительность продолжать потасовку, примирительно сказал: «Забирай своих гусей и у нас чтобы больше не появлялся, а то отделаем тебя пуще прежнего. Петька, выпусти его птицу, а он надолго запомнит, как пускать гусей в чужие посевы». Мальчишка послушался, открыл дверь, и мои гуси с радостным гоготом вышли на свободу. Еще несколько часов пас их на лугу, а когда стало заходить солнце, погнал домой. По дороге стал думать, что скажу родителям, которые обязательно спросят, где и кто меня так разукрасил. Честно скажу, что очень не любил врать, но и признаваться, что бросил работу и убежал купаться на речку, было тоже опасно, потому что за это отец обязательно всыпал бы мне по заднему месту своим неизменным воспитателем — жестким кожаным ремнем, что он неоднократно и делал с нами, озорниками. А скажу–ка я, что сторонские ребята хотели побить Кольку Махоткина, а я за него заступился, подрались, но мы им накостыляли больше. Приняв решение, загнал гусей в сарай и с геройским видом предстал перед мамины ясны очи. «Слава Богу, отца дома нет, а то могло быть расследование с пристрастием», — подумалось мне. Вид, наверное, у меня был живописный, если мама, глянув на меня, запричитала: «Опять, оболтус проклятый, подрался. И когда ты уже образумишься? Только одни синяки и шишки сошли, так полюбуйтесь: нос распух, губа, как у зайца, рассечена надвое, под глазом синяк, на лбу багровая с отливом шишка. Не ребенок, а наказание Господне». Приготовленная оправдательная речь не понадобилась. Шлепнув пару раз ладошкой по заднице для порядка, мама, махнув рукой, пошла доить корову. Ребятня обступила меня и сочувственно стала спрашивать: «Батка, у тебя на лыле вавка?» Глядя на их грязные мордашки и пытливые глазенки, я рассмеялся, и на душе стало веселее и спокойнее. Сережке тогда было лет шесть, а Ивану не было и трех. Я присел возле них на корточки, обнял, погладил по выгоревшим волосам на их головках и окончательно успокоился. Вошла мама с подойником. Процедила сквозь марлю молоко, налила нам по стакану, откуда–то извлекла кусочек ржаного хлеба, разрезала его на три равные части, посмотрела с печалью на нас и с железными нотками в голосе сказала: «Ешьте и марш в постель». Постели, как таковой у нас и не было. Зимой, как я уже говорил, вся семья ютилась на печке, а летом прямо на пол стелили домотканое рядно, маминого изготовления и так, не раздеваясь, покатом спали.
Расправившись с ужином, хотя и было еще светло, лег с ребятишками спать в надежде, что к утру опухоль сойдет, ссадины заживут и не надо будет ничего врать отцу.
Помню, было мне лет двенадцать, как пришёл к нам соседский парнишка, мой однолеток — Юрка Ерохин и говорит: «Вась, мне вчера дядя Афоня хромой предложил водить двух его лошадей в ночное, а мне за это обещал справить к школе обутку и новые штаны с рубашкой. Как ты думаешь, соглашаться мне, али нет?»
— Чо тут думать, конешно, соглашайся. Если бы мне предложили, я бы с радостью согласился. Пошёл бы в пятый класс в настоящих кожаных ботинках и в штанах из настоящей материи, а то холщовые колючие, как из проволоки, и ноги, и между ногами вечно натираешь.
— Ты знаешь, у дяди, Афонина соседа, три лошади, он единоличник, и, наверное, тоже согласится, чтобы ты пас его лошадей. Я завтра ему тебя предложу. Вот будет здорово, если он тебя наймёт, и мы вместе будем гонять лошадей в ночное.
На следующее утро к нашему двору подъехала телега, запряжённая молодой рыжей кобылкой. Тот самый единоличник — мужчина лет сорока пяти, уверенно зашёл в дом, поздоровался и говорит отцу:
— Я чо к вам пришёл, Прокофий? У тебя, слышь, парнишка говорят шустрый. Мне бы лошадей попас до школы, а я ему одёжку и обутку справлю, да в конце ещё два пуда муки за работу получит, как ты, согласен его отпустить?
— Я то согласен, вот мать может не согласиться. Он ведь у нас главный помощник и Ваньку с Серёжкой нянчит, и гусей пасёт, и огород полет. Старшой–то наш Николай, уже два года на «прядилке» работает, помощи–то от него никакой, а вот Васька–то теперь заместо него.
Отец повернулся в сторону чулана и громко позвал: «Наталья, поди–ка сюда». Вытирая руки о передник, мама вышла к мужчинам.
— Слышь, мать, вот Фёдор сватает Ваську нашего. Хочет, чтобы он по ночам пас его лошадей. Как ты на это смотришь?
— А вы его спросили? Может он не согласится.
— Если ты согласна, то он и подавно. Васька, поди–ка сюда.
Я сидел в чулане, весь разговор слышал, был в восторге и в душе благодарил Юрку Ерохина, за то что успел сделать мне хорошую рекламу.
Я вышел на кухню, поздоровался и встал перед ними во всей своей красе. Был я рослым мальчишкой с хорошо развитой мускулатурой. На мне были короткие холщовые штаны и такая же рубаха–косоворотка. Грязные, в вечных цыпках ноги, не знали обуви до самой зимы. На голове короткие, выгоревшие на солнце волосы цвета ржаной соломы, подстриженные мамой старыми овечьими ножницами. Загорелое лицо с вечно лупившимся носом дополняли мой портрет.
— Васька, лошадей пасти будешь? — глядя на меня в упор, спросил отец.
— Буду, — не моргнув глазом, ответил я.
— А ты знаешь, что их пасти надо будет по ночам, под лесом, что в четырёх верстах от села?
— Знаю, мне об этом Ероха говорил.
— Ну, смотри, не оплошай. Сегодня же вечером и погоните, но чтоб к утру были дома. Ваша задача за ночь их хорошо накормить, а днём они будут работать.
На том и порешили. Я был доволен, что мне доверили лошадей, на которых, конечно же, вволю накатаюсь. Рад я был и тому, что в жизни будет какое–то разнообразие, а то каждый день одно и то же, то с малышнёй нянчишься, то гусей пасёшь, то огород полешь, то на разных побегушках. Ожидая ночи, несмотря на то, что целый день был занят, тянулся он бесконечно долго. Наконец солнце склонилось к закату, и я, сверкая голыми пятками, помчался к дяде Фёдору. Он уже приехал с поля, а его стреноженные лошади паслись возле дома. Поблизости паслись и лошади дяди Афони Хромого. Увидя меня, Юрка Ерохин искренне обрадовался и заорал:
— Васька, привет. Теперь нам будет не скучно. Я хотел тебя спросить, ты треножить лошадей умеешь?
— Спрашиваешь тоже, я что, в лесу рос, конечно умею.
— Ну, давай, снимай с них путы и погнали, а то до темна не успеем.
Дядя Федя помог мне собрать лошадей, подал поводья, подсадил на лошадь и, пожелав удачи, скрылся во дворе.
Пока ехали по селу, лошади шли шагом, а как только вышли за околицу, погнали их рысью. На лошадях ездить я научился давно, но с непривычки скоро о лошадиную холку натёр ягодицы. На место прибыли ещё засветло. Там уже паслись десятка четыре лошадей, принадлежащих единоличникам, и с полсотни колхозных. Мы стреножили своих лошадей и пустили пастись. Трава на опушке леса была густая и сочная, и животным было полное раздолье. Рядом с табуном суетились подростки, как и мы, таская сушняк из леса для костра. За колхозными лошадями присматривал конюх, которого звали дядя Егор. Интересный рассказчик и балагур, собрал он нас, шустрых и любознательных, возле себя. В костре весело потрескивали сухие сучья, освещая нас красным магическим светом. Один из пацанов, видимо, хорошо знакомый с конюхом, подсел к нему поближе и сказал: «Дядя Егор, расскажите, как вы в русско–японскую войну япошек лупили?».
