что-то щёлкнуло, и кукушка, молчавшая до сих пор, выскочила из них, прокуковав двенадцать раз. Удивлённо посмотрев на неё, Елизавета Петровна сказала:
– Ого, времени-то сколько, засиделись за наливочкой, спать давно пора.
Она подошла к часам и стала перетягивать вверх опустившиеся гирьки, бормоча себе под нос:
– Да, заведу я тебя, заведу, не забыла. Кто бы взялся тебя починить. А то когда хочешь, кукуешь, когда не хочешь, молчишь.
– Вот такая традиция.
На следующий день, к вечеру, вернулся мой проводник, хозяин дома. Мы подробно обсудили с ним маршрут, а утром отправились в горы. Снимки получились отличные, я хорошо на них заработал. Но гораздо больше мне понравились те, что я нащёлкал в большом доме забытой деревушки. Каждый раз, разглядывая их, я вспоминаю рассказ Елизаветы Петровны и долго потом хожу по мастерской из угла в угол.
Через год я не выдержал. Купил три простеньких фотоаппарата, быстро собрал вещи и поехал в гости. Почему-то мне подумалось, что детям будет интересно научиться фотографировать.
Оберег
Провожали теперь без гармошки. Больше года назад, когда первый раз объявили о мобилизации, было всё ― и слёзы, всё-таки на войну уходили, и музыка, по старой привычке проводов в армию. Тогда все верили ― победим малой кровью и на территории противника. Теперь, когда в село стали приходить похоронки, настроение изменилось. Веселья и раньше было немного, теперь же вместе с ним исчезли и слёзы. На смену пришла молчаливая и тревожная настороженность ― как всё будет, как сложится, вернутся ли? Верили ― всё будет хорошо, но просто потому, что о другом думать было нельзя, не выдерживало сердце другого.
Стояли тихо, обнявшись и говоря вполголоса какие-то, как казалось, очень важные сейчас слова. Целовали на прощание жён, матерей. Поднимали на руки детей, а те обхватывали своими ручонками крепкие, загоревшие до черноты, шеи отцов, и не хотели их отпускать. Они ещё не знали, почему все такие печальные, но им тоже так не хотелось, чтобы их папки куда-то уходили.
Мысли маленькой Маши, сидевшей на руках у отца, были заняты очень ответственным поручением, которое дала ей бабушка. Девочка что-то сжимала в кулачке, и её маленькие губки беззвучно шевелились, повторяя то ли заклинание, то ли молитву. Когда пора было уже расставаться, она неожиданно припала к уху мужчины и зашептала:
― Папочка, на, возьми вот это. Это я даю тебе в долг. Бабушка сказала, что когда ты придёшь с войны, ты должен мне это вернуть. Примета такая. Только никому не говори, а то не сбудется.
Николай опустил дочку на землю и раскрыл ладонь. На ней лежал новенький и блестящий обыкновенный пятак. Девочка заговорщицки посмотрела на отца и приложила палец к губам. Малышка даже не понимала, что именно может не сбыться, но эта, общая с отцом тайна, наделяла её гордостью и осознанием важности и крайней необходимости её миссии.
А потом был фронт. Были бои, короткие и затяжные, были длительные марши и небольшие передышки. Ранения, госпиталя, награды ― всё было. Обычная война. Только очень тяжёлая. Товарищи гибли один за другим. Односельчан из их призыва осталось всего несколько человек. События раскидали их по разным армиям, дивизиям и полкам, но они, кто ещё остался, старались не терять своих из вида, писали друг другу. Писал Николай и домой. Эта тоненькая, часто рвущаяся ниточка ― письма, связывающая его с семьёй, давала силы пережить весь кошмар боёв, не сойти с ума от грохота разрывов бомб и снарядов, от смертельного визга пуль, от огромного напряжения всех физических и душевных сил.
В каждом письме, рассказав, что всё у него хорошо, здоровье нормальное, питание трёхразовое, а землянка сухая, передав приветы всем родным и близким, он обязательно добавлял: «Передайте Машеньке ― её секрет я храню». Несколько раз заветный пятачок чуть было не терялся. В конце концов, просверлив в нём отверстие, Николай повесил его на грудь и стал носить как иконку. Скрыть это от друзей, с которыми живёшь бок о бок, невозможно. Они часто спрашивали: «Что это ты себе навесил»? Каждый раз Николай отшучивался: «Это большая военная тайна, я её никому не выдам». Так и проносил он его почти до самого конца войны, до того, самого тяжёлого, боя за немецкий город Кёнигсберг.
Части, в которой воевал Николай, удалось окружить противника и запереть его в нескольких домах города. Однако, сдаваться никто не собирался. Более того, враг пытался вырваться и постоянно атаковал. Выпускать его было никак нельзя. Наши наступающие части уже ушли вперёд, и, прорвав кольцо, немцы вышли бы им в тыл. Каких бед они там натворили бы, трудно представить.
Силы были уже на исходе. Людей почти не осталось, последние бойцы упорно отбивали всё нараставшие атаки смертельно раненного зверя. Пятеро наших солдат ― всё, что осталось от целого взвода, устроили себе огневую точку в почти полностью разрушенном доме и оттуда сдерживали теперь уже превосходящие силы противника. Крыша и часть четвёртого этажа у здания, выходившего острым углом на небольшую площадь, были снесены разрывами авиабомб, а с уцелевшего третьего этажа хорошо просматривались несколько улиц и домов, в которых закрепился противник. Отсюда и вели огонь наши бойцы.
В один из моментов Николай повернулся посмотреть, почему не стреляет его сосед, и пуля, которая должна была в него попасть, только чиркнула по груди, разорвав гимнастёрку и оцарапав кожу. Он не увидел, а скорее почувствовал, как сбитый ею амулет отлетел к двери квартиры, в которой они закрепились, и покатился на лестничную клетку.
Лицо дочери, приложившей палец к губам, встало на мгновение перед его глазами, и он, позабыв обо всём, бросился вслед за своим сокровищем. Выскочив за порог, Николай увидел, как два вражеских солдата с уцелевших остатков четвёртого этажа кидают гранаты вниз, туда, где обороняются его товарищи. Одной длинной очередью он уничтожил противника, но поздно, гранаты уже рвались за стенкой. Обезумев, он бросился в квартиру. Взрывной волной его швырнуло обратно. На мгновение Николай потерял сознание. Очнувшись, он снова кинулся к товарищам и опять опоздал, всё было кончено. Не уцелел никто.
Только каким-то чудом остался невредим пулемёт на подоконнике. К нему и припал последний защитник крайнего рубежа обороны. Он слился с этой машиной смерти, стал с ней одним целым. За спиной были его товарищи, его Родина, семья, маленькая дочь, и он, не обращая внимания на взрывы и ливень пуль, от которых кипели потолок и стены вокруг, поливал и поливал свинцом бегущие внизу серые шинели.
Когда подоспевшие части отбросили назад и вынудили сдаться чуть было не прорвавшегося противника, наши бойцы разыскали так долго
