Поют птицы в лесу. Где-то над полями, неподвижно повиснув в воздухе, звенит, захлебывается песней жаворонок. Обсыхает роса, которая еще мгновение назад играла огнями, преломляя в каждой капле крохотную радугу. Теперь видно, как богато убралась черемуха белыми кистями. Луг и роща зеленеют той первой, чистой, словно освещенной изнутри зеленью, которая уже не повторится, уйдет вместе с маем.
В голове вертится неизвестно откуда приблудившаяся строфа из какого-то случайно прочитанного в детстве стихотворения:
Ехали с запада,
На росе еще остался след.
О конь, конь вороной мой,
Перед нами далекий свет.
Он не помнит, что дальше, не может уловить смысла этих строк и о ком в них идет речь. И все же в них веет несказанная печаль, звучит что-то неотвратимое, чего не минуешь, не избежишь.
След на росе… Всего несколько часов назад по этой траве шел капитан Скворцов и оставил следы на росе, только их не было видно в потемках. Теперь роса исчезла, выпитая солнцем. Нет росы, и, быть может, нет и капитана. И никакой далекий свет не открывается перед ним. И не был то вороной конь, а бомбардировщик БС, желтая пятерка, желтая пятерка капитана Скворцова.
Стефек понимает, что ждать уже нечего. Линия фронта близка. Если самолет не перелетел через нее ночью, под защитой мрака, значит случилось несчастье. Но бывают же чудеса — взять хоть бы историю самого капитана Скворцова. Три раза он спасался, три раза возвращался на подбитой машине. Не погибал, не сгорал в воздухе, не падал на неприятельской территории, не попадал в руки врага. Может, и теперь… Вдруг явится и с обычной добродушной усмешкой скажет: «Что, Степа, наверно уже беспокоился?»
…Снова шаги, торопливые шаги человека, спешащего с новостью.
Стефек вскакивает. Вскакивает и Волк.
Идет командир полка. «Он еще тоже не ложился», — благодарно думает Стефек. И тотчас же сердце начинает стремительно биться: лицо полковника спокойно и радостно.
— Звонил капитан Скворцов. Приземлился у соседей, прилетит к вечеру. Иди теперь спать. Линия была повреждена, он не мог позвонить раньше.
Стефек идет, но Волк не трогается с места. Стефек его зовет, но пес лишь смотрит на него, и в его глазах светится упрек.
— Пойдем, пойдем! Капитан жив и здоров, он прилетит позже, понимаешь?
Волк, склонив голову набок, снова садится на прежнее место, устремив глаза туда, где ночью виднелась вздрагивающая линия фронта. Он не уйдет отсюда, пока его не позовет сам капитан. И Стефек решает, что его завтрак все равно уже, наверно, давно простыл. Надо сперва принести поесть собаке.
Шелестит под ногами трава. В кустах нежным голубовато-сиреневым цветом расцветает барвинок — маленькие цветы, похожие на спокойные, наивные детские глаза. На лугу широко раскрылись золотые солнца одуванчиков. И над всем этим бездонное небо, ясное, кроткое, без единого облачка, без единой тучки. Захлебывается от счастья птичий хор. Где-то в глубине зеленой чащи, впервые в этом году, закуковала кукушка.
Но стоит хорошенько вслушаться — и услышишь другую жизнь: по земле несется глухой, таинственный гул, глубокий и непрестанный. Это там, на линии фронта, гремят орудия.
Волк поднимает на Стефека влажные умные глаза и равнодушно отворачивается от миски.
Тихое повизгивание, словно детский плач, вырывается из его горла.
— Капитан Скворцов придет, скоро придет, понимаешь?
Слабое повиливание хвостом. И снова этот внимательный, настороженный взгляд, будто собака напрягает все силы, чтобы понять, что ей говорят.
— Ты же видишь, я смеюсь. Если бы что-нибудь случилось, разве я стал бы смеяться?
Волк помахивает хвостом. Короткий, бодрый лай.
— Ну, видишь, вот ты и поверил. А теперь ешь.
Но есть Волк не хотел. Он потерся у ног Стефека и снова вернулся на свое место, насторожив уши и пристально всматриваясь вдаль. Но это уже не была поза безнадежности. Теперь он ждал, ждал жадно, с пылким нетерпением, от которого напрягались все его мускулы.
— Ну ладно, не хочешь, не надо! — сказал, наконец, Стефек. Он лишь сейчас почувствовал страшную усталость. — Сиди себе здесь до вечера. Захочешь есть, так миска полна.
Теперь можно спать. Стефек тихо проскальзывает в длинную комнату в новом деревянном бараке. Белая постель, теплое одеяло. Можно укрыться с головой и спать, спать. Всюду тихо, ничто не нарушает покоя людей, которым надо отдохнуть, чтобы ночью им не изменили глаза, не дрогнула рука, не ослабли мускулы.
За окнами сияет ясный день. Но шторы, слегка колеблемые теплым ветерком, смягчают свет, и человек проваливается в сон, глубокий, пушистый и темный.
А во сне все сразу меняется. Благоухает жасмин, шумит, колышется озеро. Он тихонько, осторожно прикрывает двери. Какая роса на траве. У мостков ждет Соня. Как хорошо идти по тропинке, обняв Соню. Высокая мокрая трава бьет по ногам. С реки, с болот, отовсюду слышится лягушечий оркестр. Ничего не говорить, а только идти вот так под золотым от звезд небом, чувствуя тепло Сониной руки.
«Но зачем я так осторожно выбирался из дому? — удивляется Стефек. — Ведь мы уж должны были пожениться с Соней, почему мы еще не поженились? Странно, ведь мы сговорились… но когда это мы сговорились?» Из пушистой глубины сна вдруг слышится словно подсказанный знакомым голосом ответ. В июле — ну конечно, в июле…
И сон сразу начинает терять свою мягкую, ласковую пушистость. Сквозь него приходится продираться, как сквозь густые заросли, что-то мучительно в этих зарослях отыскивать.
— Как же так? — спрашивает он Соню. — Ведь мы должны были в июле пожениться?
Но Соня уходит, уходит, словно не слышит, как Стефек зовет ее. Даже головы не поворачивает. Нет, лучше проснуться — во сне он затерялся в непонятной печали, в беспричинной скорби, в пронизывающем страхе. С трудом, с усилием Стефек вырывается из сонных потемок.
Сквозь белые шторы падает рассеянный солнечный свет. Мощный храп доносится с койки у противоположной стены. Все спят; еще очень рано, судя по солнцу. Можно бы еще уснуть. Но страшный сон притаился где-то поблизости и только ждет, чтоб он снова заснул. Теперь уж наверняка приснится что-то очень дурное. «Но что же такое мне снилось?» — вспоминает Стефек. Ведь ничего страшного не было. Он шел с Соней Кальчук по лугу в Ольшинах, где-то на дне сердца еще осталась сладость этого сна. Почему же он так хотел проснуться? Ах да. Потом Сони не стало, она уходила, уходила все дальше, пока не исчезла, пока не развеялась, чужая и далекая, будто позабыла о его существовании.
И сердце снова сжимается от страха, не объяснимого тем содержанием сна, которое можно выразить словами. Но там было что-то, чего словами выразить нельзя, и именно это было страшно, заставило его вырываться: тревога, заполнившая даль, в которую уходила Соня. Пугливое мерцание воздуха, и гнет на сердце. Нет, лучше уж не спать. Стефек встал осторожно, чтобы не разбудить кого-нибудь. Хотя, казалось, крепко спавших не разбудили бы и орудийные выстрелы. После тяжелой ночи они спали глубоким сном, никто даже не шевельнулся. Только радиотелеграфист Стрелков под окном бормотал, как всегда, что-то сквозь сон.
Двери коридора открылись прямо на зеленую поляну, на солнечный майский день. Царила тишина — видимо, все спали. По узкой тропинке, извивающейся меж кустов, он стал спускаться к озеру.
Под деревьями, почти невидимая в их чаще, стояла изба. Кудлатая белая собачонка выскочила за ворота и дружелюбно потерлась о ноги Стефека.
— Здравствуй, Тявка…
Собачонка радостно заскулила. Опершийся о плетень крестьянин кивнул головой:
— Добрый день. Ну, как там ночь прошла, ничего?
— Все в порядке.
— Спать неохота? Денек-то какой! И вправду спать не захочешь. Заходите-ка в сад.
Под старыми кудрявыми грушами стояла подгнившая скамья. Стефек присел рядом с хозяином, который свертывал себе козью ножку. Белые утки ныряли у самого берега озерка в поисках пищи.
— Вон как бьют! Всю ночь слышно было, а теперь опять…
Сквозь солнечную тишину дня, сквозь жужжание пчел, вьющихся над мелкими, едва расцветшими цветочками, сквозь щебетанье птиц, которых еще не сморило полуденное солнце, доносился низкий глухой гул, будто раскаты отдаленного грома. Можно было подумать, что где-то за холмами, поросшими зеленым лесом, собирается гроза. Но небо было безоблачно.
— Н-но! — донесся с поля веселый возглас.
— Это кто же пашет? — удивился Стефек.
— Солдаты. Я пахать и не собирался, да и лошади у меня нет. Так и остался этот клочок, что у воды. А они вот с лошадью пришли, захотелось ребятам вспахать. Теперь уж посею — просо, что ли.
Небольшое поле полого спускалось к озерку. Плуг проводил ровные темные полосы по заросшей травами целине. Высокий солдат, налегая на чапиги, вел плуг; другой солдат погонял гнедого.
