Словно медведь, улегшийся в яме на зимнюю спячку, ушла под снег деревня, тихая, примолкшая. Отсюда было далеко до трактов и большаков, — трудно добраться до деревни, трудно из нее выбраться. Немцы не показывались здесь с самой осени. Дел у них тут не было. Еще осенью они увели коров, где удалось, забрали и хлеб…
Время от времени, какими-то неведомыми путями, в Ольшины все-таки доходили вести, но такие путаные и смутные, что никто не знал, чему верить, чего держаться.
Все, как спасения, ожидали весны. Казалось, что, когда двинется лед, когда выглянет из-под снега земля, когда задышит мощной грудью озеро, наступят какие-то перемены, произойдет что-то решающее. Но пока зима держала в своих крепких, беспощадных когтях не только землю и воду, но и самоё жизнь, помертвевшую, застывшую жизнь. Невозможно было поверить, что еще так недавно все здесь кипело, росло в неудержимом радостном порыве. Мертвым стоял теперь клуб над озером. Занесло сугробами тропинку в барский дом, где были весной ясли и детский сад, и ее, невидимую под снегом, забыли, словно никогда по ней не бегали детские ножки. Учитель уехал в первые же дни войны, а Ольга исчезла из яслей, и никто не знал, куда она девалась. Ее домашние лишь пожимали плечами в ответ на вопросы, — видно, сами не знали или не хотели говорить.
Исчез в самом начале и Петр. Он один, быть может, мог бы объяснить что-нибудь людям, но не было Петра. Жители Ольшин неохотно встречались друг с другом, глядели исподлобья, никому не хотелось разговаривать. Каждый будто нес на плечах тяжкое бремя и тащил его один, ни от кого не требуя помощи. Все, что здесь случилось два года назад, казалось счастливым мимолетным сном, с которым одним взмахом покончила тяжкая, душная явь. Жизнь изменилась до основания, и трудно было с этим примириться. Но никто не знал, что делать, что предпринять, и от этого руки беспомощно опускались. А вдобавок ко всему пришла страшная зима, жестокие морозы и вьюги, каких не помнили и самые старые люди в деревне. И казалось, так уж оно и будет всегда — не победить весеннему солнцу, не одолеть теплому ветру этих морозов, снежных завалов, мертвенной белизны.
Но весна все же наступала. Снег постепенно превращался в бегущие ручьи, в быстрые речушки и в жидкую грязь, в которой утопали Ольшины. Уже слышно было по ночам, как с грохотом ломается лед на озере, уже видны были на нем длинные расщелины, сквозь которые проступила вода. Теплый ветер съедал снежный пласт, а доедали его дожди, необычайно рано хлынувшие с хмурого неба. Но не веселила людей весна, как бывало раньше. Теперь не один из тех, что нетерпеливо поджидал ее зимой, горько вздыхал о морозах и снеге. Правда, зимой голод поселился в избах и лишь изредка пылал огонь в очагах курных хат; но зато деревня была отрезана от мира, отрезана от Влук и Синиц, ограждена, как крепость, стеной высоких снегов. А теперь обнажатся, оттают дороги и ветер обсушит тропинки, впитаются в землю лужи — и кто знает, что двинется по этим дорогам, что еще обрушится на беспомощные, ничем не защищенные Ольшины?
Но пока дороги были еще непроходимы. Размокла рыжая глина, провалились гнилые мостки, которых осенью никто не чинил, разлилась река, вышли из берегов речушки, ручьи, потоки, заливая мутной бурой водой низины и тропинки. Пока еще все это защищало деревню не хуже, чем снега, и всякий знал, что еще не время ожидать каких-нибудь перемен или пришельцев.
Лишь один пришелец забрел в деревню, но он появился так тихо, что о его приходе узнали не скоро. Павел услышал о нем впервые от старосты, зайдя к тому одолжить топор. Староста был еще молчаливее и неприветливее, чем всегда. Топор он все же дал, ворча что-то под нос. Павел присел на минуту на лавке у окна.
— Вот и дикие гуси летят, — старался он начать разговор.
— Время им лететь, вот и летят. Да и гусак, говорят, прилетел. Тоже, видно, время ему.
— Какой гусак? — удивился Павел.
— Так вы ничего не слышали? Хмелянчук, говорят, домой пришел.
— Хмелянчук? Не может быть?
— А кто его знает… Паручиха заходила сюда за мукой, говорила, будто ее детишки видели его у избы.
— Хмелянчук… Ишь ты! И откуда он взялся? Выпустили его, что ли?
— То ли выпустили, то ли сам сбежал, кто знает?
Они задумались. Что же это такое? Возвращается все минувшее. Сколько уж времени, как они и думать забыли о Хмелянчуке, и вот он снова здесь, снова появился в деревне. Словно в знак того, что все, изменившееся с приходом Красной Армии, теперь не в счет и возвращаются все старые порядки, словно никогда не проносилась освежающая гроза, принесшая деревне новую жизнь.
— А может, это еще и неправда? Мало ли чего ребятишки наплетут… Увидели кого-нибудь возле его избы, и сейчас — Хмелянчук.
— Может, и так… Но только кому бы там быть, кроме него? К бабе его ведь никто не ходит… А его по рыжей башке узнать нетрудно.
— Если пришел, так покажется же где-нибудь.
— Да уж если пришел, так небось не без умысла… А может, и выдумали ребятишки.
Так они и разошлись, не зная, чему верить. Но Хмелянчук действительно был уже здесь. Однажды вечером, когда его старуха шла в хлев кормить уцелевшего поросенка, она встревожилась, заметив мелькнувшую за сараем темную фигуру. Кому бы это вертеться вокруг их двора? Народ тут такой, что ничего хорошего от него не жди, а дурного дождаться недолго. Она поставила корыто с вареной картофельной шелухой и, вытирая руки об юбку, будто ненароком — так, мол, иду поглядеть на реку, — медленно подошла к углу своего дома. Так и есть, у забора стоял кто-то, не то нищий, не то странник. Уже смеркалось. Она сперва различила только рваную кацавейку и ноги в холщовых обмотках, обвязанных бечевкой.
«Вор, должно быть… Высматривает…» — подумала она с испугом. Но, набравшись храбрости, крикнула:
— Чего вам?
Оборванец подошел поближе. Не веря глазам, она попятилась и вскрикнула.
— Не ори! — шепнул тот. — В избе никого нет?
— Господи Исусе, да ведь это Федя!..
— Федя, Федя, — бормотал он, озираясь. — Что ты, не могла забор хоть колом подпереть?
— Так это снегом… снегом забор повалило, — шептала она, в замешательстве продолжая вытирать о передник уже давно сухие руки.
— Свиньям несешь?
— Какие там свиньи, один поросенок остался… — И вдруг опомнилась. — Господи Исусе, Федя, Федя, живой, здоровый… Федя! — Она кинулась к мужу и всхлипнула, стремительно обхватив его руками. — Господи, а я уж думала тебя убили, замучили, не вернешься уже ко мне… Ой, Федя!
— Тише, баба, а то народ сбежится. В избу пойдем. Работник дома?
— Какой там работник! Работы никакой нет, что ж я дармоеда кормить буду?
— А девка?
— Да что ты, господь с тобой… Ведь она еще при советах от нас ушла… Не помнишь, что ли?
— А новую не взяла?
— На что брать-то? Самой делать нечего, горе такое…
— Да перестань! — грубо прикрикнул он. — До ночи ты меня собираешься во дворе держать, что ли?
Старуха растерянно подхватила корыто, но сразу же поставила его обратно на землю.
— О господи! Федя…
— Федя и Федя, что ты, забыла, как меня зовут?.. Давай, давай в избу!
Она кинулась в избу и трясущимися руками принялась растапливать печь.
— О господи, и как ты только жив остался…
— А с чего это я жив не буду? — пробормотал он, осматриваясь в избе. — Поесть бы дала, вот что.
— Сейчас, сейчас будет… О господи, Федя…
Все валилось из рук. Она хватала то один горшок, то другой и снова останавливалась, вытирая краем платка льющиеся из глаз слезы.
— Сала бы кусок.
— Да откуда же я тебе сала возьму, боже милостивый?
— Разве не колола свинью зимой?
— Свинью! Забрали у меня свинью, и кабанчика забрали, всего один поросенок уцелел, и то уж я его в яме за садом прятала.
— Кто забрал?
— Да кто ж? Немцы забрали… Все дочиста ограбили еще осенью…
— Да перестань ты хныкать! — снова рассердился он. — Давай, что под рукой, только поживей. И самовар поставь.
— Самовар? Чаю нет, сахару нет, какой тут самовар!
— Ну, вижу, ты совсем нищей стала, — сердито проворчал он, когда она поставила перед ним тарелку черных галушек.
— Да как не стать-то? Ведь дочиста ограбили, ничего нет, как сквозь землю все провалилось…
Он молча ел галушки и мрачно оглядывал избу. Все было, как прежде, — и занавески на окнах, и килим над постелью, и обливные миски на полке у печки. Но ему казалось, что он ничего не узнает. В воспоминаниях эта изба казалась ему больше, светлее, чем была в действительности.
Старуха стояла, сложив руки под передником, и следила мокрыми глазами за каждым движением его руки, неохотно несущей ко рту ложку.
— А и плохо ты выглядишь, о господи…
— Будешь тут плохо выглядеть! Да и на твоей бурде тоже не растолстеешь…
