Но Николино уставился на площадь, — туда, за пальмы, где выходил из своей машины и быстрым шагом направлялся к итальянскому штабу подполковник Ганс Барге. Вокруг него защитным кольцом выстроился эскорт: автоматчики в комбинезонах. Они стояли чуть расставив ноги, у каждого на груди на кожаном ремне темнел небольшой автомат. Подполковник в сопровождении офицеров скрылся в дверях штаба, но солдаты продолжали стоять вокруг машины, почти не шевелясь, не меняя позы, застыв, точно изваяния.
Николино решил, что дело плохо: слишком все затянулось. О том же свидетельствовали воспаленные глаза синьоры Нины и ее голос, в котором слышались плаксивые нотки. Он машинально сказал: «Да, как только капитан Агостино Сабадос вернется, я с ним поговорю». Но как ни допытывалась синьора Нина, откуда он вернется, Николино не ответил.
Он сделал неопределенный жест, показав куда-то вокруг себя, на сверкавшую мрамором и бутылками пустую комнату, на деревянную горку у стены, на закопченную кофеварку. Этот жест мог означать нечто находившееся за стенами дома, за площадью, он охватывал море и горы, Кефаллинию, весь мир. Однако мог и ничего не означать — ничего! Тогда синьора Нина испугалась. Она изобразила улыбку, но ледяной страх, отхлынув ото рта и от глаз, пополз вниз, по внутренностям, судорожно сжал желудок.
Она вышла вместе с Николино и, продолжая улыбаться, села между Адрианой и Триестинкой. После того, как те сделали заказ, к ней вернулся дар слова. Она сказала:
— Девушки, успокойтесь. Если понадобится, капитан нас отвезет.
— За сколько? — поинтересовалась Триестинка. Спросила нехотя, без особого интереса. Ей было безразлично — Кефаллиния или Италия; все равно жизни нет… Она поискала глазами среди немцев, охранявших машину, своего белокурого Карла Риттера. После того купанья она потеряла его из виду. Но лениво, без интереса. Не все ли равно, кто: Карл Риттер, итальянский солдат или какой-нибудь штатский?
— За три тысячи драхм, — солгала синьора Нина.
Адриана посмотрела на нее пристально, пронизывающим взглядом. И синьора Нина поняла, что Адриана знает, поняла, поймала с поличным.
— Три тысячи драхм, — тихо, но как бы с вызовом повторила синьора Нина.
По площади проходили люди — аргостолионские женщины, старички, ребятишки, безработные в сильно поношенной, полинявшей и выцветшей будничной одежде. По их впалым щекам было видно, что они давно не ели досыта: разве на консервах и буханках хлеба, которые им перепадали от итальянской дивизии, проживешь? Вот идут по противоположной стороне площади сестры Карамалли — на сей раз медленно, как будто вышли на прогулку; в действительности, они ищут клиентов. Сейчас, когда они стали якшаться с немцами, вид у них высокомерный, — по крайней мере так показалось Николино, который окинул их наметанным глазом, расставляя рюмки перед девицами.
— Николино, да здравствует Бадольо… — рассеянно проговорила Триестинка.
— Да здравствует, — ответил он вполголоса, так, чтобы не услышали немцы. Но сегодня утром Триестинка даже не улыбнулась. Она смотрела на прохожих, среди которых стали появляться итальянцы. Вдоль улицы принца Пьемонтского шли и ехали в обоих направлениях солдаты и офицеры, армейские машины, мотоциклы, грузовики. Вестовые и командиры подразделений то и дело подъезжали к зданию штаба, а немного погодя разъезжались в разные стороны. И только немцы не трогались с места: они молча, терпеливо ждали своего подполковника, который там, наверху, в кабинете генерала, еще раз пытался убедить бывшего соратника сдать оружие и затем ретироваться.
В небе над площадью появилась стая чаек — точь-в-точь эскадрилья самолетов в боевом строю. Потом чайки повернули влево, к морю, и скрылись за крышами домов приморского бульвара.
Именно в тот момент, как чайки летели над портом, послышался сухой треск пистолетных выстрелов. Стреляли где-то в районе штаба военно-морских сил, со стороны мола или еще дальше. На площади Валианос выстрелы отдались слабым эхом и замерли. Итальянцы — солдаты и офицеры — повернулись в сторону моря, прислушались. Синьора Нина, Николино и все аргостолионцы, проходившие в это время по площади, тоже насторожились. Повернулись лицом к морю солдаты из эскорта.
Выстрелы были слышны и на улице принца Пьемонтского. Катерина вернулась назад, оглядываясь вокруг и, как все, недоумевая, что случилось. Внезапно ей, и не только ей одной, показалось, что почва уходит из-под ног. Вот сейчас она шагнет и провалится в бездну.
— Что это? — спросила синьора Нина.
Матиас проснулся, тряхнул головой. Проснулась и лошаденка: она сделала такой глубокий вздох, что можно было пересчитать все ребра на ее тощем туловище.
— Ничего не случилось, — успокаивал синьору Нину какой-то солдат.
При звуке выстрелов люди, сновавшие по площади, шарахнулись в сторону, будто их снесло ветром, но затем сутолока и шум возобновились. Из-за угла здания штаба показался карабинерский патруль. Сверкая винтовками, карабинеры направились к площади и свернули в улочку, которая вела к морю.
— Вот, — прошептала синьора Нина. Она как-то вся обмякла, сникла.
— Что «вот», синьора Нина? — спросила Адриана, глядя на нее насмешливым недобрым взглядом, как будто синьора Нина была виной всему, что происходило вокруг.
Тем временем по улочке, которая шла от моря к площади, подходила группа итальянских солдат. Они шагали под палящим солнцем в расстегнутых рубашках с багровыми от возбуждения лицами, яростно жестикулируя. С ними был офицер; он перебегал с места на место — то шел впереди, то сбоку, нелепо воздев руки, точно дирижер, управляющий оркестром и пытающийся его остановить, приглушить или хотя бы заставить взять другую тональность.
— Убили капитана! — крикнул кто-то посреди площади. — Ефрейтор стрелял в своего капитана.
Толпа на площади снова шарахнулась в сторону, словно от еще более сильного порыва ветра. Немецкие солдаты, зажав в руках автоматы, еще теснее — плотным кольцом — обступили машину подполковника.
На площади появились другие карабинеры, примчались солдаты военной полиции. Казалось, они кружатся без толку, ищут, кого бы сокрушить, разогнать, и не находят. Наконец им попалась на глаза группа солдат во главе с офицером, который продолжал размахивать руками. Солдаты военной полиции обрушились на них и тотчас подмяли.
— Иисусе Христе… — вздохнула синьора Нина.
Катерина Париотис ускорила шаг. Танки все еще стояли под деревьями. Все так же безразлично смотрели холодные голубые глаза.
— Господин генерал, — начал подполковник Ганс Барге, — на острове Кефаллиния сложилось нетерпимое положение. Вы дважды отказались принять наше предложение о сдаче оружия. Ради спасения жизни своих солдат я буду вынужден принять соответствующие меры предосторожности.
— Я дорожу жизнью ваших солдат не менее, чем жизнью своих, — ответил генерал.
— Значит, необходимо немедленно договориться. Я ждать больше не могу, — заявил подполковник.
Генерал возразил:
— Уверяю вас, что я вовсе не намерен подвергать какой-либо опасности жизнь ваших или моих солдат, господин подполковник. Но после того, что произошло на острове Святой Мавры, у моих солдат и офицеров есть все основания питать некоторые опасения.
— Насколько я понимаю, — проговорил подполковник, — вы не доверяете нашим обещаниям.
— Вот именно, — бросил в ответ генерал. — И вас это удивляет?
Подполковник улыбнулся.
— Да, — отпарировал он, — ведь перемирие с англо-американцами подписала Италия, а не Германия.
— Перемирие было подписано потому, что война проиграна.
— Проиграна для вас, господин генерал.
— Проиграна, — повторил генерал, как бы говоря сам с собой. — И продолжать военные действия было бы безумием. С вашей стороны это тоже безумие.
Подполковник посмотрел в окно. С площади доносился гомон голосов, слышались шаги патрулей, крики солдат.
— Ваши солдаты очень возбуждены, — заметил подполковник. Надеюсь, господин генерал, что вы сумеете удержать их под своим контролем и не допустите никаких эксцессов. Если сведения, которыми я располагаю, достоверны, то среди ваших солдат царят настроения, опасные для германского гарнизона.
— Мои солдаты хотят вернуться домой, — сказал генерал.
— А мы хотим предоставить им эту возможность, — ответил в тон подполковник. — Мы не возражаем против того, чтобы они отправлялись домой.
— Мы хотим вернуться в Италию, захватив все свое оружие, а не безоружными, — продолжал генерал.
Подполковник не понял:
— Как вы сказали? — переспросил он.
— Дивизия оставит Кефаллинию в распоряжение немцев, если нам разрешат сохранить все наше вооружение, — заявил генерал.
