— Вы сказали, что в Вашей стрелковой роте из-за постоянных больших потерь всегда было не больше 30–40 бойцов, даже после пополнения. Но, скажем так, существовал ли «костяк роты» из опытных пехотинцев, воюющих в стрелках полгода и больше?
— Полгода в стрелках, чтобы не ранило и не убило?.. Это вы «загнули». В обороне еще такое теоретически возможно, но ведь мы все время наступали. В моей роте было три человека «неубиваемых», составлявших ее костяк. Мой старшина роты Максим Иванович Брусенцов, 1901 года рождения. Настоящий герой, который под любым огнем, в любых условиях доставлял на передовую боеприпасы и продовольствие для бойцов. Писарь роты Иван Хвостенко. И мой ординарец Василий Горшунов, белорус из Гомеля. Горшунов прибыл с пополнением, и был он очень маленького роста, я его пожалел и взял к себе в ординарцы. Все три упомянутых сейчас мною человека участвовали в боях на равных с другими, но судьба их хранила. Кроме них, в нашей роте еще долго продержался в строю и провоевал мой земляк, Давид Белостоцкий, но он выбыл после второго ранения, и с ним я случайно встретился уже после войны.
— Были моменты, что роту пополняли до полнокровного штатного расписания?
— Перед штурмом Севастополя, как я вам уже сказал, в ударном батальоне в ротах было до 80 командиров и красноармейцев, а обычно в стрелковых ротах было не более 50 человек, даже в самые лучшие дни. Взводными обычно ставили сержантов, младшего офицерского состава в первой линии всегда не хватало. Из офицеров, командиров взводов в моей роте, в последний год войны у меня были двое — лейтенант Григорий Сидоров и младший лейтенант Пономаренко. Других даже не припомню.
В Курляндии мы закончили войну не 8 мая, а 13.5.1945, закончив прочесывание освобожденной местности, где нам еще четыре дня после Победы пришлось проливать кровь, вылавливать и добивать тех, кто не пожелал сдаваться в плен, воевать фактически со «смертниками». Рота закончила бои, имея в своем составе всего одиннадцать человек, считая меня…
— Недавно в одном из интервью бывший рядовой пехотинец, кавалер двух орденов Славы, рассказал, что его рота всем составом, несмотря на угрозы командиров, коллективно отказалась выйти из окопов и идти в атаку по голому открытому полю на пулеметы. Такое вообще в действительности могло произойти на передовой?
— Такое могло случиться. Что, думаете, так легко людям подниматься в атаку на смерть?.. За Миусом в сорок третьем нам приказали днем по равнине повторно атаковать укрепленную немцами железнодорожную насыпь, утыканную пулеметами через каждые 20–30 метров. Никто не хотел подниматься, все понимали, что эта атака будет последней в их жизни. И мат, угрозы и крики командиров тут помочь не могли…
Прошло немало времени, пока то тут, то там не стали раздаваться слабые крики «Ура!» и красноармейцы все же не пошли в атаку. Мы взяли эту насыпь, но какой ценой!..
Но опять же, если дан приказ на атаку и он не выполняется, то офицеры имели право применить оружие на поражение и заставить бойцов повиноваться и идти в бой.
Такое тоже происходило… На передовой никто особо не церемонился…
Сколько раз приходилось штурмовать какие-то безымянные высотки или сопки, откуда немцы, сверху, били по нам из пулеметов, выкашивая целые батальоны… Не оправданные ничем, дикие потери, но куда было деваться? Получен приказ, и мы должны были его выполнять… И политруки «в ухо орут», на их совести напрасной крови тоже много…
Умирать всегда страшно, но мы были молодые парни и идейные комсомольцы, жизнью не особо дорожили, очень многого тогда не понимали, бравировали своим пренебрежением к смерти и своей лихостью, но представьте себе простого бойца-пехотинца, мужика лет тридцати пяти, у которого в тылу, в деревне, голодают жена и четверо малых детишек… и подумайте, какие мысли были у него перед атакой.
Знаете, ведь перед атакой на душе всегда было муторно, сидишь в траншее, ждешь сигнала, борешься со своими переживаниями, а выскочил наверх, побежал вперед — и уже в голове никаких мыслей, действуешь в бою, как машина…
— Но если сегодня командир направит оружие на своего бойца, то завтра и его, гляди чего доброго, пристрелят.
— У нас, кроме того случая с Осипяном, был в батальоне еще один подобный эпизод, командира соседней роты в сорок четвертом году свои же бойцы убили. Докомандовался… Смотрите, когда люди постоянно «ходят под смертью», у каждого в руках автомат и нервы на пределе, то все — и младшие офицеры, и рядовые бойцы — стремились к взаимопониманию, находить общий язык, пытались как-то сами «сглаживать острые углы», по-пустому не конфликтовать и зря не собачиться, поскольку любой «спорный вопрос» на передовой решался одним выстрелом или броском гранаты уже в следующей атаке. Рядовому пехотинцу или Ваньке-взводному нечего было терять, он уже и так был человек, приговоренный к смерти. Нервы у многих были расшатаны войной, контузиями… Постоянные смерти рядом, ежедневный риск быть убитым — все это деформировало психику. Иногда просто косой взгляд мог быть принят «в штыки»…
— Вы вели на фронте свой «личный боевой счет»?
— Поначалу было такое дело. Потом до полсотни убитых дошел и бросил заниматься подсчетами. Стрелял я всегда хорошо, из пистолета попадал в подброшенный пятак.
— Коммунисты поднимались в атаку первыми?
— Всегда. Призыв, команда ротного или комиссара «Коммунисты, вперед!» не был для нас «дешевой агиткой», это было состояние нашей души, зов сердца. Мы ведь тогда искренне верили в правоту ВКП(б). Ведь на передовой простые бойцы и младшие офицеры в партию ради карьеры не вступали.
В роте обычно было не более пяти-семи коммунистов, и все партийные знали, что наш долг первыми вставать под пули. Замполитом батальона в Курляндии был хороший человек, капитан Иоффе, так он, озверев от постоянных разговоров в штабе про «жидов-интендантов в Ташкенте», пытаясь всем доказать обратное, почти в каждом бою сам приходил из штаба в роты, в первую траншею, поднимать людей в атаку.
— Еще один «общий вопрос» к бывшим пехотинцам. Ваше отношение к приказу № 227 и к существованию заградотрядов?
— Приказ предельно жестокий, страшный по своей сути, но если честно говорить — по моему мнению, он был необходим… Многих этот приказ «отрезвил», заставил опомниться… А насчет заградотрядов, то я всего лишь один раз столкнулся на фронте с их «деятельностью». В одном из боев на Кубани у нас дрогнул и побежал правый фланг, так заградотряд открыл огонь, где наперерез, где прямо по бегущим… После этого я вблизи передовой заградотряды ни разу не видел. Если в бою возникала критическая ситуация, то в стрелковом полку функции заградотрядчиков — остановить драпающих в панике — выполняла резервная стрелковая рота или полковая рота автоматчиков.
— Вы начинали воевать в роте ПТР, имеете на своем счету подбитые танки противника. Но как обычные пехотинцы справлялись с танкобоязнью?
— Надо честно сказать, что превентивная борьба с таким возможным явлением, как «танкобоязнь», в нашей дивизии велась постоянно, до самого конца войны.
Даже в Курляндии, где немцы танки в бою почти не применяли, когда нас отводили с передовой на короткий отдых в ближние тылы, то сразу проводилась танковая «обкатка» пехотинцев и тренировки по применению противотанковых гранат. Бойцы были хорошо подготовлены к танковым атакам.
— Как складывалась Ваша послевоенная жизнь?
— Летом 1945 года нас перебросили на Восток, на войну с Японией. Но на эту войну мы так и не успели. Все железнодорожные линии были забиты эшелонами с войсками, и в итоге нас остановили еще в Кунгуре, японцев разбили без нас. Служил ротным до 1946 года, потом мне предложили поехать на КУКС, курсы «Выстрел», но на отборочном собеседовании попросил меня демобилизовать, мол, достаточного образования не имею, да и весь пораненный. В армии я не мог оставаться. В Средней Азии после смерти матери сиротствовали и бедовали мои младший брат и две малые сестренки в детдоме. Мне надо было их поднимать на ноги. Перед демобилизацией меня отправили в ЗАП, где мы ждали, пока нам выдадут новое обмундирование, ведь даже офицеры ходили в той же старой и истрепанной полевой форме, в которой закончили войну. Но долго ждать, пока интенданты наконец найдут для демобилизованных приличное обмундирование, я не мог, на «товарняках» добрался до Средней Азии, до Самарканда, нашел своих в Катты-Кургане, сначала забрал с собой брата и поехал с ним в Крым.
Мне предложили как бывшему офицеру, старшему лейтенанту и как коммунисту возглавить колхоз, потом стали предлагать работу в райотделе милиции, но я наотрез отказался, после войны я уже не хотел никем и ничем «командовать» и не считал себя вправе хоть в какой-то степени распоряжаться чужими судьбами.
