Авторханов, настрадавшийся историк, знающий Россию и свой народ, предлагал взять на вооружение восточную мудрость и дипломатию. Но руководство боевиков переоценило себя.
Именем Авторханова они назвали проспект Ленина. Тогда еще Грозный не был разрушен. Сейчас, в отступающей тьме и тумане, прячущем от наших глаз Сунжу и развалины домов по её берегам, город потрясал неприкаянностью, беззащитностью перед силой двух сторон.
Уже пятые сутки я встречал рассвет на блокпосту возле Сунжи, грозненским Гамлетом бродя среди омоновцев, бойцов внутренних войск и разведчиков 205-й мотострелковой бригады. Они знали, что я, человек невоенный, не ухожу с блокпоста потому, что за церковью, в развалинах одноэтажного дома и на перекрестье улиц, лежат тела трех моих земляков — офицеров СОБРа, убитых шестого марта, и я ждал часа, когда командование примет решение о войсковой операции, чтобы достать их из занятого боевиками района.
Курганские собровцы на БТРе, уйдя за ранеными по проспекту Ленина (Авторханова) дальше других, были подбиты из гранатомета и, отстреливаясь, погибли. А собровцы сводного отряда вытащили всех, кто принял смерть на проспекте, кроме трех зауральцев. Моей задачей, которую я, журналист, сам себе поставил, было ждать, когда пойдут за погибшими, чтобы принять участие в операции.
Я до сих пор не мог поверить, что моих друзей больше нет на земле. Из курганского экипажа на 22-й блокпост ночью вернулся только механик-во-ди-тель, и я прикрывал его выход, стреляя из автомата раненого бойца внутренних войск.
Утром седьмого марта я перебрался на блокпост возле разрушенного дворца Дудаева, оставив выделенное мне на ночь оружие на 22-м посту. Снова при мне были только диктофон и… граната.
Всю неделю мое убежище от дождя и для сна — закуток из бетонных глыб, поставленных друг на друга, прикрытый сверху досками и ржавыми листами жести.
Два топчана, стоящие рядышком, и несколько одеял — вот и всё, чем располагают для отдыха бойцы из полка ВВ да старший лейтенант Евгений С., прибывший под утро седьмого марта. С ними один БТР.
Именно старший лейтенант, посочувствовав, выделил мне постоянное местечко для недолгого отдыха возле стены, брызжущей холодом, где я мог забыться коротким сном, даже если недалеко от меня вела огонь БМП.
На блокпосту N 7 две бээмпэшки. Их привели с собой разведчики 205-й бригады, которыми нас усилили восьмого марта. С их приходом стало окончательно ясно, что возможный прорыв чеченцев на нашем участке обойдется им в море крови.
Я помню, как разведчики скорым, уверенным шагом (известно, разведчики везде как дома) заходили на наш блокпост, а прапорщик Сергей Ш. — комендант нашего не то городка, не то воюющей планеты встречал их сигаретами. Тогда они еще были.
Армейским разведчикам досталась под контроль «крепостная» стена с бойницами, выходящими на мост через Сунжу и на проспект Ленина — Авторханова. Бойцы внутренних войск «держали» левый фланг со зданием бывшего Совмина Чечено-Ингушской Республики. На правом фланге и на «кукушке» хозяевали омоновцы и огнеметчики.
Омоновцы были и оставались на блокпосту центровыми, готовые в любую минуту поддержать направление, подвергшееся атаке.
Шестого марта этого года, когда боеприпасов оставалось всего ничего, а в Грозном действовал приказ — не покидать основных мест дислокации, из 4-й комендатуры, где стояли пермяки-омоновцы, на свой страх и риск на бээрдээмке, загруженной «семечками» для блокпоста, вырвались те, кому воинская совесть не позволила оставить родных людей без поддержки.
Восьмого марта омоновцы, выстоявшие под огнем на блокпосту больше трех суток, были заменены. По дороге на блокпост был ранен омоновец и потеряна бээрдээмка. Прежде чем она, подбитая, запылала, с нее сняли вооружение. Приказа на замену пермским омоновцам сверху никто не давал — сами решили. Попробуй высидеть взаперти, когда твои боевые товарищи под огнем.
Место, где мы находимся, обильно полито кровью в январе-феврале 1995 года. Напряжение, ужасы и подвиги того времени вернулись сюда, в центр города, на этих днях — трагических для всех нас, стоящих на Сунже. Но если это утро для нашего блокпоста было спокойным, то мы знали, что на кровавых окраинах Грозного, особенно в Черноречье, бои продолжаются.
…Ночью я, замерев, скрывшись за маскировочной сетью, смотрю на близкие и далекие пожары — вестники людских страданий. Мои страшные давние ожидания оправдались, обернувшись потерей близких.
В течение года я беспрепятственно бывал в церкви Михаила Архангела, стоял с измученными войной прихожанами на службах, говорил со страдальцем отцом Анатолием, всегда помня великую и святую Пасху 1995 года. Ночью 22 апреля под прикрытием двух БТРов, солдат первого полка ОДОНа, бывшей дивизии Дзержинского, и чеченских милиционеров мы шли крестным ходом вокруг сожженного в январе храма. Церковные песнопения светлым эхом бились о стены разбитых домов. Я верил, что боевики не расстреляют нас, молящих о мире и спасении всех. Но бойцы внутренних войск и спецназовцы, закрывая нас спинами, смело выцеливали пустые глазницы домов, веря в эти минуты только в оружие, в свое умение поразить противника. Они-то знали, а я еще нет, что в одиннадцатом часу вечера на «Минутке», на входе в тоннель была расстреляна машина дальневосточных собровцев.
…«Минутка»… Для меня это черная, все убивающая космическая дыра. Не только генерал-миротворец Романов заглянул здесь в глаза смерти. На проспекте, берущем начало от Сунжи и кончающемся на «Минутке», несколько дней назад ушли из жизни больше двух десятков собровцев. В районе «Минутки», истекая кровью, героически дрался блокпост N 6, погибали мирные люди.
В апреле 1995 года возле «Минутки» я бродил среди возвращающихся к жизни пятиэтажек, и одна из русских женщин, заведя меня в свою абсолютно сгоревшую квартиру, показывая голые, испепеленные стены, рыдала: «Как жить дальше? Где эти средства, которые нам якобы выделили на новое обустройство?».
Нет ответа. Есть только арест Гантемирова, других подозреваемых. Еще остался в памяти апрельский рассказ полковника — «крапового берета» — из 4-й комендатуры о задержании брата высокопоставленного чиновника из аппарата Хаджиева, силой оружия экспроприировавшего добротную квартиру русского жителя Грозного.
После прихода к власти Дудаева русскому в Чечне некому было пожаловаться. Разве только Господу Богу. Храм Михаила Архангела был единственным местом, где русский человек мог получить утешение.
Восьмого марта 1996 года с утра через наш блокпост пыталась выйти к церкви русская грозненка. Её за сто метров от блокпоста окриком остановил часовой. Я подбежал к ней:
— Вы в церковь?
— Да.
Я вытащил из нагрудного кармана камуфляжной куртки записку, приготовленную для храма.
Застегивая карман, я хлопнул металлической кнопкой, и женщина испуганно отшатнулась, даже присела, приняв этот звук за отдаленный снайперский выстрел.
Когда начинала отступать темнота, я сразу спешил к бойницам: стоит ли церковь Михаила Архангела? Не подожжена ли чужой рукой? Не перекинулся ли на нее пожар с соседнего здания?
Этой ночью на проспект Ленина вышел поработать спецназ внутренних войск, но был обстрелян с пятого этажа, что сразу за церковным двором… Работали три огневые точки чеченских боевиков. Тогда командир роты разведки из 205-й бригады Владимир Г. занял место оператора-наводчика в БМП и выстрелил два раза.
Старший лейтенант Владимир Г. — сибиряк: он жестковат, умеет держать дистанцию, опытен. Его юность прошла в стенах кремлевского военного училища — одного из лучших по подготовке и перспективам карьеры. Сам Володя — сын заведующего кафедрой точных наук. От отца у него «компьютерное» мышление, четкость формулировок. Как ротный, он ясен и понятен для подчиненных. Его речь перед строем всегда приперчена холодным юмором и коротка, как выстрел. На моих глазах солдату, которого можно было крепко распечь за неосторожность, он сказал лишь такое: «Я не хочу твоей матери в глаза смотреть, если тебя привезут «200-м».
Старший лейтенант Владимир Г. уже больше года в Чечне — ненагражденный участник многих боев. В боевых порядках вообще мало награжденных людей.
Поздней весной 1995 года, когда боевиков добивали, чаще всего солдаты спрашивали у журналистов: «Как нас встретят в России?». Теперь, через год, таких вопросов ни одного. Воюющим в Чечне россиянам, прошедшим здесь огонь и воду, на первый взгляд пока безразлично, что о них думают в обществе, находящемся далеко от войны. Самое главное для тех, кто выполняет свой долг, что о них скажут товарищи по боевым операциям. Это российскому обществу должно быть важно — каким оно видится из Чечни. У бойцов, выполняющих там правительственное задание, до сих пор нет в этом смысле крепкого тыла. Их тыл — Присяга! Отец — прямой командир, мать — сырая чеченская земля.
