мостику. В ней находилось трое немцев: полковник, майор и лейтенант за рулем. По обыкновению, путники ехали без головных уборов. Лейтенант первым выскочил из машины и услужливо отворил дверцу. Полковник, ступив на землю, отряхнулся и что-то сказал широколицему майору. Тот оставил на сиденье планшет и тоже вылез из машины. Офицеры медленно направились к замку.
Возле бугра они на мгновение остановились, и полковник совершенно неожиданно для Грицюты по-русски сказал:
— В старинных замках часто находят золото либо позолоченные вещицы…
«Вот что их привело сюда, — Грицюта сжал гранату. — Слышали ли ребята крик иволги? Если сейчас начнется стрельба, значит, немцы заметили их. Тогда шарахну в легковую гранатой и — на выручку. Крик подниму: вроде нас тут не менее взвода. Если по-прежнему будет спокойно, надо брать лейтенанта… Сейчас все решится! Фрицев не видно…» — Грицюта затаил дыхание и услышал, как неподалеку тихо-тихо жужжит пчела.
В машине, положив голову на спинку сиденья, беспечно дремал шофер. Видно, нынешней ночью довелось покрутить баранку… Пусть уснет покрепче… Что же там, в замке? Почему такая тишина? Вроде людей нет и в помине…
Из «оппеля» донесся храп. «Теперь можно», — Грицюта бесшумно выбрался из кустов, подкрался к машине и открыл дверцу. Лейтенант даже не шевельнулся. Грицюта ударил его рукоятью пистолета по затылку. Немец икнул и сполз с сиденья. Грицюта быстро достал из кармана шнур и на всякий случай связал офицера.
В замке по-прежнему было тихо. Но вот из-за косяка показалось правое плечо и часть лица. Мундир немецкий… Но фашист не стал бы так осторожничать: ведь в машине свой, лейтенант… Впрочем… Грицюта взвел парабеллум. К счастью, опасения его были напрасны: первым из замка вышел оберст в майке и трусах. Его сопровождали Сорокин и Пушкарь, оба — в немецкой форме.
— Жив? — спросил Сорокин, заглядывая в кабину.
— Нет, — огорчился Грицюта. — Переборщил я трошки…
— Аллах с ним. Спрячь в кустах. А ты, поклонник архитектуры, садись за руль.
* * *
Под монотонное урчание мотора Сорокин бегло просмотрел документы, отобранные у фашистов, и черные глаза его полыхнули злым огнем.
— Все трое власовцы?
— Да, из «русской освободительной армии», — ответил пленный.
— Поблагодари этого «освободителя», старшой, — пробасил, не поворачивая головы, Пушкарь, — а то у меня руки заняты…
— Я попрошу не издеваться над офицером! — повысил было голос полковник, но мгновенно сник: рука Сорокина скользнула за финским ножом.
— Куда вы ехали, доблестный офицер? — спросил Сорокин.
— На именины к генералу Рюбенкройцу, командиру двадцать четвертого пехотного корпуса.
— Там вас кто-нибудь знает?
— Нет, я никогда не бывал в штабе Рюбенкройца.
— Где приглашения?
— В бумажнике. На троих.
— Хорошо. — Сорокин хлопнул по карману ладонью. — Сворачивай в лес, Пушкарь.
— Господин… Товарищ… — пленный умоляюще сложил на груди руки. — У меня во Владикавказе семья.
— Поздновато вспомнили, — заметил Сорокин. — Вылезайте!
Из-за дуба долетали обрывки фраз:
— Корпус Рюбенкройца пока в резерве… Гудериан срочно улетел в Берлин… Не дать Советам переступить Вислу… Всеми силами…
Словно переломленная сухая хворостина, треснул выстрел.
— Теперь нам персонально, — сказал Сорокин, садясь в машину, — придется поздравлять генерала Рюбенкройца. А там посмотрим…
* * *
Пока у переезда через железнодорожное полотно оберлейтенант с полным ртом золотых коронок рассматривал пригласительные карточки, рука Сорокина лежала на кобуре. Гитлеровец возвратил документы, отдал честь и поднял шлагбаум.
Пушкарь нажал на педаль, машина проскочила переезд и помчалась дальше.
У контрольного поста на западной окраине села Свенцица, где в богатом панском имении располагался штаб корпуса, пришлось задержаться. Поджарый гауптман с напускной важностью унес документы в свежевыкрашенный павильончик. Через открытое окно Сорокин видел, как немец сверил фамилии, указанные в приглашении, с длинным списком, сделал на нем пометку, куда-то позвонил по телефону. Предусмотрительный Пушкарь легонько сдал машину назад, чтобы удобнее было развернуться. Но этого не потребовалось. Гауптмап вернулся с документами и махнул рукой: путь свободен…
«Власовских» офицеров представили тучному генералу с дорогим перстнем на среднем пальце правой руки. Покровительственно улыбаясь, он велел устроить их пока в кирпичном доме рядом со штабом. Очевидно, до войны тут жили учителя: в комнатах сохранились этажерки, сплошь заставленные книгами на польском и немецком языках, стеллажи и даже письменный стол. В одном из ящиков Сорокин обнаружил кипу ученических тетрадей. «А в селе не видать ни одного мальчишки», — с грустью подумал он и выглянул в окно.
По двору прохаживался обер-ефрейтор с автоматом на груди. Его присутствие Сорокину не понравилось, и он вышел на крыльцо вроде подышать свежим воздухом. Часовой приблизился и на ломаном русском языке спросил, что господину полковнику угодно.
— Просто хочу погулять в саду, — сквозь зубы процедил Сорокин.
У клумбы с настурцией «полковник» сделал вид, будто любуется цветами, нагнулся, чтобы сорвать темно-пурпурный граммофончик и незаметно оглянулся. Часовой следовал за ним. «Неужели мы опростоволосились? В чем? Когда?» Жар ударил в голову: стало страшно не за себя — за товарищей. И задание не выполнено…
Сорокин отворил калитку, шагнул к яблоне. Часовой остановился у изгороди и добродушие улыбнулся. «Черт их, этих фрицев, разберет: они даже расстреливают с улыбкой…» — обозлился Сорокин. Чтобы сразу положить конец всем сомнениям, он повернулся и пошел прямо на обер-ефрейтора.
— Послушай, парень… Моему лейтенанту надо сходить на другую улицу за утюгом. После дороги хотим кое-что погладить…
— Зачем куда-то ходить? — удивился немец. — Электроутюг в шкаф на кухня. Полотняная прокладка там же. Я сейчас присылать Курта, и он все сделай, — немец откозырял и торопливо направился к сараю.
«Значит, и на улицу выйти нельзя. Подозревают… Или просто — охрана? Как бы там ни было, одежду надо приводить в порядок…»
* * *
Распорядитель вечера — приятный, внимательный майор — посадил офицеров «русской освободительной армии» в разных местах. Спутники «полковника» очутились в конце стола. Рядом с раскрасневшимся Сорокиным покряхтывал довольный оберст Ран — командующий артиллерией корпуса.
Любуясь хрустальной люстрой под лепным потолком, Сорокин прислушивался к разноголосому шуму и старался запомнить все, что его интересовало.
Но вот зал утих.
Именинник в парадной форме, при всех регалиях, провозгласил первый тост:
— За величайшего философа и полководца, за нашего любимого фюрера!..
Все встали.
— Хайль Гитлер! — торжественно произнес генерал Рюбенкройц.
— Хайль! Хайль! Хайль! — трижды прозвучало под сводами зала.
Выпив, принялись деловито закусывать.
Потом генерал Брауде, командир 27-й пехотной дивизии, поправляя очки и часто мигая слезящимися глазами, предложил выпить за здоровье именинника.
— Долгих лет жизни вам, генерал.
После второй рюмки оберст Ран, оказавшийся на удивление общительным собеседником, на сносном русском языке поинтересовался у власовского «коллеги», каков боевой дух у преданных ему солдат, где в настоящее
