А потом черт-те что пошло: облапил Алешу, приподнял на руках, расцеловал звучно, тут же оттолкнул, вгляделся пристально.
— Вот ты и пойми! — заорал весело. — Пацаненок совсем. Алеша, — расчувствованно произнес потом. — Я тебе друг, хочу, чтобы и ты был…
Какая уж тут работа. От верстаков потянулись ученики, окружили шумливого сержанта.
— Дядя, как там на фронте? Скоро фашистов разобьете?
— А за что вы медаль получили?
Максим Петрович и не пытался отогнать ребят, самому хотелось поговорить с фронтовиком, у самого постоянно болит сердце. Он догадывался, что сын после госпиталя опять где-то ближе к югу, а там в эти летние дни для наших войск обстановка сложилась малорадостная: оставляются города, противник пробился к Волге, и куда еще пойдет?
На сержанта жадно смотрели, ждали, что скажет.
— Да нет, ребятки, придется еще повоевать. — Хотелось фронтовику обрадовать мальчишек, почти у каждого кто-то близкий на фронте, а что он мог им пообещать? — Ну, а вам потерпеть.
Еще ничего не понимая, Алеша начал догадываться, что это сын Фаины Васильевны Савельевой, у которой останавливались с матерью, когда ходили в деревню. Савельев Иван.
— Вы уж извините, — развел руками сержант, обращаясь больше к Максиму Петровичу, — поезд у меня, времени почти не осталось. Алеша проводит меня, хоть до выхода?
— Проводи, — кивнул Максим Петрович. — Возвращайся, сержант, с победой. Надеемся на вас, сынки.
— Непременно. Счастливо, ребята!
— До свидания! Вы там подскажите нашим разведчикам, чтобы выкрали Гитлера, сразу война кончится.
— В этом что-то есть! — опять развеселился сержант. — Спасибо за подсказку.
А когда с Алешей вышли в коридор, сказал:
— Далеко-то не пойдем, а то мастер рассердится. Да и до поезда у меня в самом деле осталось чуть-чуть, только до станции добежать. Я ведь у вас дома был…
— Как?
— А вот так. Гостинцы-то надо передать, куда ты денешься. Попили с твоей матушкой чайку, рассказала она, где ты и как найти. На станцию пришел, до поезда еще два часа. И явился. Все-таки, думаю, погляжу, какой он из себя, кто так близко принял к сердцу беду нашу. Мамка у меня горячая, все в письме высыплет, что в голову придет. Так и с тем письмом. Ну там — здравствуй, прощай, — это еще читается, а больше ничего понять не могу: там замазано, тут замазано. Да вгорячах еще, разволновался. Потом-то прочитал… Обидно, конечно, стало. Муж сестры погиб еще в октябре сорок первого, оставил кучу детишек, я на фронтовой службе, мать с малышами мается, потому что сестра по все дни на лесозаготовках. Какой еще с них дополнительный налог надо брать, отбирать корову? Ведь в деревне корова — это все… Думаю, надо доложить ротному. Да он и сам заметил, что квелый хожу. Выслушал он…. И попал я аж до генерала, как в сказке. Ну, так и так, сообщаю. Генерал наш за солдата всегда горой. «Сержант, — говорит он мне, — не советская власть сотворила это зло, а безответственные люди, перевертыши, законы нашей власти они в своих интересах подленьких пачкают. Сержант, в самые ближние дни будет восстановлена справедливость…» А тут твое письмо, успокаивающее, душевное. Мать сообщает, что все наладилось: корова опять на дворе, отелилась и доит хорошо, «полномочного», как она того подлеца называет, из района куда-то убрали, говорят, на фронт, но не знает. И совсем мне повезло, когда после наступления семь суток отпуска дали. Командир говорит: «Поезжай, сам посмотри. Это о тебе генерал позаботился, запомнил…» Вот так, Алешенька, я и оказался здесь. Спасибо, родной. Бегай… Матушка моя поклон тебе передает и просит, чтобы ты еще железок в деревню привозил. Это она твои поделки так зовет.
4
Раз в неделю Максим Петрович вел ребят в учебный класс, где проводил уроки металловедения. В классе имелись образцы разных марок стали, мастер рассказывал, где какая сталь чаще применяется. Показывал чертежи, требовал относиться к ним очень серьезно: плохой рабочий, коли не умеет бегло прочесть чертеж, не может представить, какое тут приспособление начерчено, из каких состоит деталей. Объяснения мастера Алеша старательно записывал в толстой тетради с клеенчатыми корочками, сохранившейся со школьных времен. Школа вспоминалась как что-то далекое и отошедшее. Как и все в мастерской, он чувствовал, что за время учебы в ремесленном сильно повзрослел.
К исходу лета для учеников ввели военную подготовку — по два часа в день. Изучали винтовку, гранаты, пулемет «максим». Теорией занимались в том же учебном классе, а на расчищенном пустыре за училищем бегали и ползали по-пластунски, бросали учебные гранаты.
Занятия проводил Николай Алексеевич Качин, бывший летчик, летавший до ранения на бомбардировщике, и он же заместитель директора по воспитательной части. Время для военной подготовки он выбирал по своей занятости, поэтому не было определенных часов: то они бегали и ползали, закончив работу, а то после обеда, и тогда учеба в мастерской удлинялась. Как и в первые месяцы, когда изготовляли детали для мин, они почти весь день проводили в училище.
Николай Алексеевич был интересный человек, но у него вечно не хватало времени, может еще и потому, что ходил он на протезах, медленнее других. Он как-то обмолвился, что на заработанные ремесленниками деньги строится танковая колонна и будто уже воюет танк — ТО-34 — огнеметный, с надписью на борту: «Трудовые резервы». Гитлеровцы боятся его не меньше, чем «катюш». Ребята немножко загордились — совсем неплохо: ведь их училище тоже отчисляло на нужды фронта заработанные деньги.
Николай Алексеевич собирал на пустыре сразу несколько групп. И тогда много веселья доставлял татарчонок Тагир из группы слесарей-ремонтников. Маленький, с живыми глазами, он был подвижный, как ртуть. На него нельзя было смотреть без улыбки, сразу становилось весело.
Надо было пробежать круг по пустырю, потом проползти по-пластунски и бросить гранату на дальность и точность. Тагир стрелой срывался с места и не успевали ребята моргнуть — он уже был в полусотне метров от них. Потом выдыхался, отставал, на бросок гранаты у него уже не оставалось сил. Николай Алексеевич засекал время первой пробежки Тагира, с изумлением качал головой. На коротких дистанциях он ставил бы ошеломляющие рекорды.
Набегавшись, они, конечно, хотели есть. Когда приходили домой пораньше, все что-нибудь перепадало с родительского стола. А тут стали задерживаться почти до темки, в столовой же кормили все скуднее: первое — крупинка за крупинкой с дубинкой, второе — ложка жидкой каши на воде. Более недовольные ворчали: вот, мол, возчик дядя Кузя давно уволен, пошерстили кого-то в самой столовой, а изменений в лучшую сторону не произошло. Но все объяснялось проще: шел второй напряженный год войны, продуктов отпускалось в обрез.
Что им, тянущимся вверх, взрослевшим, такое питание? Голод постоянно напоминал о себе, заставлял искать подножный корм. И какие они были бы мальчишки, если бы не нашли его? За училищем были огороды горожан, в том числе сотрудников их училища, — война научила вскапывать грядки на заброшенных ранее местах, сажали картофель, морковь, репу, лук. Каждый раз из группы отряжались самые проворные. Усердные занятия с военруком на пустыре хорошо пригодились: все ползут по-пластунски в указанном направлении, двое, словно случайно, заворачивают в сторону огородных грядок. Главное, не обнаружить себя на первых метрах, где земля утоптана, а там трава скроет; один приподымает нижний ряд колючей проволоки, которая ограждает грядки, ждет, когда товарищ протиснется под нее, с такой же помощью дружка и сам оказывается на другой стороне. Наберут полные карманы овощей, насуют за рубашку и таким же путем обратно. Старались брать понемногу с нескольких грядок, чтобы не было заметно. Подсовывали и мастеру в тумбочку: то пару морковок, то сочную репину. Максим Петрович догадывался — не с базара, только что с грядки, сразу видно, — корил «бесененков» за разбой. Они честно таращили глаза: как он может плохо о них думать! И он успокаивался. Ребята жалели его, замечали, что он с трудом перемогает болезнь, слабеет и походка у него стала шаркающая, неуверенная.
Долго ли продолжались бы эти набеги на огороды… но все до случая. Накануне отряженные Сеня Галкин и еще паренек Юра Сбитнев принесли огурцов — пупырчатых, сладких. Их еще спросили с удивлением: откуда это богатство? «Ну! — самодовольно сказал Сеня. — Надо уметь. Ешьте!»
Сеня незаметно сунул лакомство и в тумбочку мастера.
Утром Максим Петрович встречал их в мастерской, был молчалив, бледнее обычного. Ребята чутьем угадали: мастер расстроен, за что-то сердит на них. Проницательности у них хватало. И потому расходились к верстакам без шумливого веселья, какое обычно бывало по утрам. Уже шаркали напильниками, когда Максим Петрович велел построиться. И опять даже никто не спросил: зачем? Построились.
