— Гавриил Петрович… просьбишка. Я еще даже не побывал дома. Прямо с пристани. Если кто спросит… скажите, что буду к двенадцати.
Он не вернулся к двенадцати. За ним шли по следу, и где-то на сопке затерялся его след. Сопка поросла мелколесьем. Валялись битый кирпич, цементные глыбы взорванных бывших фортов, кругом было загажено. Весь день пролежал он в бетонной норе этих бывших укреплений. День был туманный. Город как бы парил внизу, просвечивал сквозь молочное облако. К вечеру опять потянул ветер, низкие тучи стали собираться в Гнилом углу. Темнело быстро. Куски кирпича подвертывались под ноги. В одном месте он упал и порезал руку краем консервной банки. Он не вернулся к знакомой калитке. Он обошел дом с другой стороны и пробрался пустырем к садику. Сквозь щели забора видны были грядки с огурцами и дыньками. Еще недавно вскапывал он, навозил, полол. Как это было далеко сейчас! Другая жизнь. Он глядел сквозь щели и видел дом, окно комнаты, затянутое занавеской. Никто не шевелился за окном. Он ждал. Земля пахла чем-то чужим и враждебным. Внезапно чья-то тень прошла за освещенной изнутри, как экран, занавеской. Это была незнакомая тень. Только на миг он увидел чужой горбоносый профиль, сейчас же поползший и смазавшийся. Потом все исчезло. Занавеска светилась по-домашнему. Страшнее всего была эта горбоносая тень в его доме. Сердце участило ход. Пустота поползла, потянула желудок. Алибаев пригнулся, прополз пустырем и вышел на улицу. Только бы не посвежел ветер. Дорога шла вниз. Скоро опять своими покинутыми ларьками и прилавками возник Семеновский базар. За ним был ковш. В ковше стояли суда — десятки парусников, промысловых кавасаки, кунгасов, моторных и парусных шхун… Вода плескалась, и мачты раскачивались. Каждый вечер поднимались сложенные паруса, начинался торопливый выхлоп моторов, уходило в море на лов, разбредалось по промыслам это судовое скопище.
Он спустился к причалам, и так же, вместе с другими, поглотил его вечерний порт.
Десятилетия назад, гонимые голодом, пришли на берег первые переселенцы. Они осели на берегу бухты и перенесли в новые места свои привычки и навыки. Были удачные годы, когда много рыбы приходило к берегам. Бывали пустые, несчастливые годы. Тогда оставалось покорствовать, ждать перемены судьбы. Так жили из поколения в поколение — нищие дети нищих отцов. Десятилетия изменяли очертания бухты. Наносило новые мели, выветривались скалы, менялись глубины. Выветривались и старые навыки. Молодежь уже не хотела возиться с тяжелыми парусами кунгасов и готовилась стать мотористами. Суда становились общими, общим становился труд. Угрюмо и недоверчиво присматривался еще кое-кто к новому движению жизни. Учащались невыходы в море. Двое молодых ловцов пришли к Микешину договориться об участках работы. Он знал обоих: один — хорошо разбиравшийся в сложностях новых вопросов, недавно вернувшийся из рыбного втуза; другой — комсомолец, выдвинутый в шкипера молодежью.
Микешин начал с невыходов. За последние дни рыбы у берега не было. Надо было выходить на глубины. У многих ловцов были свои правила ожидания удачи. Глубинный лов был для них делом опасным и чуждым. Никто не выходил никогда искать в море косяки. Косяки в свое время сами должны прийти к берегам. Месяц для лова был последний.
— Давайте рассчитаем вплотную. На сколько единиц можно рассчитывать по-настоящему? — спросил Микешин.
— По-ударному будут работать шесть кунгасов… пока только шесть. Но мы надеемся, что будет работать и третья бригада… значит, девять кунгасов.
Микешин развернул карту с нанесенным профилем берега.
— Теперь подумаем, как расставить суда, чтобы охватить весь район.
Он стал отмечать карандашиком.
— Главная беда — агитация плохо поставлена, — сказал один из ловцов.
— Агитировать мало, — усмехнулся Микешин. — Отсталого агитацией не возьмешь. Ему примером надо показывать. Пускай посмотрит, что техника делает. А то держатся за прошлое, конечно… лучшего не видели. Все эти кунгасы со временем мы начисто скосим. Без мотора не переделаешь жизнь.
Все-таки сидели в правлений, приходили из втузов, сколачивали бригады молодые ловцы, видевшие новые выходы… Старые навыки, предрассудки, покорность стихии — этого еще хватало вдосталь, но открывались иные дороги.
Они договорились о выходе. Ловцы ушли. На ступеньках конторы дожидался Подсоснов. Давно уже — сначала шкипером, потом бригадиром — был на хорошем пути этот положительный коренастый парнишка. Его бригада шла впереди остальных, и остальные недовольно оглядывались на этих расторопных и беспокойно ускоряющих жизнь ребят. Сейчас впервые во всей истории промысла делали новый опыт. Две бригады выходили на круглосуточный лов — на целых пять суток. Давно сложилось поверье, что рыбу можно ловить только ночью, в размеренные сроки ежесуточных выходов, с огромной потерей времени на возвращение, на отцепку из сетей. Круглосуточный лов должен был изменить все старые навыки. Микешин послал за Стадухиным. Схема была такая: в бригаде шли три десятитонных кавасаки. Команда каждого состояла из шкипера, трех ловцов, моториста и научного наблюдателя. Каждое судно имело тридцать шесть сетей. Поочередно одно из них выбирало на себя сети всех трех и отправлялось для сдачи к берегу. Остальные оставались в море и продолжали круглосуточный лов.
— Как полагаешь, Подсоснов… на пять суток дыхания хватит? Вернетесь — сорвете дело, — сказал Микешин.
— За улов не ручаюсь, а срок надо выдержать, — ответил Подсоснов. — Дело ведь не только в вылове… а и в примере. Главное, как с временем справимся, с выборкой сетей… — Он стал озабочен. — Приборы неважные. А надо и ветер рассчитать и течение… если суда на одном течении не поставить — к утру их так разнесет, что не сыщешь.
— Наши наблюдатели составляют карту течений в районе лова, — сказал Стадухин. — Однако хотелось бы проверить выхода и других судов. У меня такое предложение, товарищ Микешин: я бы с сотрудником вышел на нашем катере к полуночи, а вы бы на своем. Так мы обойдем весь район и увидим полную картину лова.
— Катерок-то у вас ненадежный.
— Катерок как катерок… только мы выйдем пораньше, машина у нас послабее.
— А ведь это все-таки сдвиг… скрипит еще, а движется. Ты там винти, винти отстающих, — сказал Микешин с шахтерской грубоватостью, заглядывая в профессорские очки. — В самую душу винти.
Берег был уже в вечернем движении. Свертывались сети, суда готовились к выходу. Из хлебопекарни несли под мышками хлеб. С разной частотой работали моторы.
У причальной пристани покачивался катер. В маленьком тесном кубрике с койками в два яруса была походная лаборатория. На стене в деревянные прорези вставлены пробирки и склянки для мальков и планктона. Дежурный матрос чистил рыбу. Вернулся старшина.
— К полуночи выходим, товарищ Рябченко. Горючее захватите полностью. И хлеба возьмите на сутки, — сказал Стадухин.
Он привычно нагнулся и пролез в кубрик. На стене висел барометр. Старшина пощелкал ногтем по стеклу. Стрелка дрогнула и опустилась влево на полделения. Он не любил выходов в море. Катер был мал, неустойчив… в сущности только для работы в порту предназначались эти моторные суденышки. А их гоняли по морю как мореходные посудины. Старшина был с Азова, знал спокойное портовое плаванье. А здесь на далеком Востоке ненадежно, изменчиво было море. Уходили в штиль, возвращались в шторм. И вдобавок этот неугомонный коротконогий, будораживший всех человечек. Старшина был недоволен. Опять болтаться всю ночь. Да еще полностью запасаться горючим. Прут на рожон. Помещение было тесное. К тому же утыкали его какими-то склянками. Даже отоспаться нельзя было на этом чертовом катере. Он махнул рукой и полез из кубрика наверх.
Первой вышла бригада Подсоснова. Кавасаки один за другим отходили от пристаней. Кормовые огоньки двигались, расходились, огибали мыс. Белое облачко спускалось с сопки. Облачко заметили позднее, когда флот был уже в море. Обычно перед тайфуном спускалось такое молочное облачко. В двенадцатом часу ночи перебрались на катер Стадухин и гидробиолог Старожилов. Двое других наблюдателей вышли на кавасаки с бригадой. Стрелка барометра опустилась еще на деление. Старшина уныло выжидал.
— Барометр падает… Клавдий Петрович, разве на таком катеришке выходят в море?
— А почему же нет? Машина в порядке? Где моторист? Вы ведь знаете, Рябченко, мы этих разговоров не любим.
Старшина безнадежно вздохнул и ушел наверх. Катер задрожал. Моторист включил мотор. Вскоре заплескалась вода. Тучноватому Старожилову было в кубрике тесно.
— Погляжу, как идем…
Он поднялся на палубу. Катер начинало покачивать. Вероятно, огибали мыс. Привычно плескалась вода, привычны были ночные часы в тесном кубрике с его позвякивающими склянками. Огни промысла остались позади. С моря шла зыбь. Свежо, недрами пахла рассекаемая вода. Легкая туманность застилала по временам, как плесенью, звездную осыпь. На траверзе оставался мыс Азиат. Из-за мыса подул с моря встречный шквалистый ветер. Впереди еле приметно виден был кормовой огонек мористо шедшего кавасаки. Старожилов подышал ветром и вернулся в кубрик.
