– Это что, – отозвался Сергей. – Под Волоколамском, вот где до черта добра у них пропало. Техники этой горы были наворочены... и побитой, и так брошенной. Я вообще смотрю, немецкие машины ни хрена к нашим условиям не приспособлены. У танков видал какие гусеницы? Узкие, раза в полтора уже, чем у тридцатьчетверки. Удельное давление выше, вот он и проваливается.
– Сейчас-то не провалится...
– Да я не про сейчас, я вообще. Сейчас у них другое, мне один танкист объяснял, – сейчас их смазочные материалы подводят. Не предусмотрены для низких температур.
– Ты скажи, – удивился Тимошкин. – Это что ж инженера у них такие или, может, вредительство было?
– Думали – не понадобится. Гитлер предполагал кончить войну ранней осенью.
– Это ж, мать честная, – сказал, помолчав, Тимошкин, – на такой высоте сидит человек – ну, думаешь, все как есть должон понимать. А после глянут – выходит дурак дураком... И опять же думаешь: как мог такой на самые верьхи пролезть?
– Как раз такие и пролазят... поглупее да позубастее. Умного на такое место хрен заманишь!
Когда они пришли, ребята уже успели и проводить, и встретить, и выпить за все то, за что полагается пить в таких случаях. Интендантская служба, по обыкновению, на выпивку не расщедрилась, но в роте были свои запасы – удалось зажать кое-что из трофеев. А с продуктами – с тех пор, как началось наступление, – дело обстояло вообще неплохо, так что новогодний ужин получился что надо. Не ужин, а банкет. Жаль только, банкетный зал холодноват, – деревню как быстро ни брали, а все же немец успел наполовину ее спалить, и теперь в немногих уцелевших избах разместилось начальство. Принесла нелегкая штаб полка! Так что пировать пришлось в здоровенном таком сарае – то ли рига, то ли овин, Сергей в этих вещах не разбирался. Еще с утра натаскали туда соломы, щелястые стены позавесили немецкими брезентами, притащили с пепелища ворота уцелевшие – положили на козлы. А освещение – плошки, опять же трофейные. Этого добра было навалом.
– Надышали-то как, – сказал Сергей, перешагнув через лавку и садясь на освобожденное для него место. Шапку снимать он не стал, только размотал шарф и расстегнул негнущимися с мороза пальцами полушубок. – С улицы войдешь, так кажется, будто натоплено...
– Ты вот сейчас выпей, закуси как положено, – сидевший рядом Чернобылов с хмельной заботливостью придвинул к нему вскрытую банку тушенки и принялся кромсать хлеб, – так и вовсе станет жарко. Давай, Серега, догоняй, я тут тебе отечественной граммов полтораста оставил, а то мы уж на эту отраву перешли, мать ее...
Другие уже тянулись к нему и к Тимошкину с кружками – чокаться.
– Ну ладно, ребята, – сказал Сергей, – с Новым годом вас, ну и за победу в сорок втором...
«За твое здоровье, Танюша, – подумал он быстро, поднося кружку к губам, – и за ваше, мам, за всех вас...»
Он вытянул водку медленно, почти с наслаждением, чувствуя, как разливается по телу тепло. Вокруг было шумно, дымно, весело, и уже, склонив голову, прислушивался ротный баянист к сверкающему у него на коленях трофейному, невиданной красоты, аккордеону. Пьяных всерьез не наблюдалось – не тех масштабов выпивка, но настроение было праздничным. И не только от водки: уже третью неделю дивизия наступала, и за плечами у солдат лежали десятки километров отбитой у немца подмосковной земли...
Он быстро захмелел. Не сильно, а так, слегка. Больше всего ему хотелось сейчас положить перед собой Танину карточку – вот так просто сидеть и смотреть, смотреть... Наверное, никто бы ничего не сказал и никто бы не удивился; и все-таки он этого не сделает. Он лучше еще раз за нее выпьет. Один глоток...
Он расстегнул среднюю пуговку на гимнастерке, фотография, плотно завернутая в целлофан, покоилась в потайном клеенчатом кармашке, хитро приспособленном изнутри, против нагрудного. Кармашек этот он соорудил себе еще осенью, во время отступления. Он мог оказаться у немцев, раненный или убитый, и тогда они наверняка обшарили бы нагрудные карманы, а потайного могли и не заметить...
Он сунул руку за пазуху, нащупал карман. Пальцы его пробрались внутрь, ощутив теплую гладкую поверхность целлофана. Таня, Танюша...
– Ты чего, Дежнев, – строго окликнул его сидящий напротив старшина, – вошь, что ль, завелась?
Сергей смутился, вытащил руку:
– Да нет, это я так, товарищ старшина. Думал, бумажник потерял!
– А то гляди! – Старшина явно продолжал подозревать худшее. – Боже упаси – вошь заведется, на фронте это последнее дело...
– У его, товарищ старшина, невеста осталась в оккупации, – разъяснил маленький круглолицый Кузькин, всегда почему-то очень хорошо осведомленный о личных делах каждого. – А карточку ейную он при себе носит, вот и беспокоится все время, чтоб не обронить где невзначай.
– Ну, это дело другое, – успокоенно кивнул старшина. – Это правильно, это надо беречь. Все равно как личное оружие!
Как точно он это выразил, наш старшина. Ты ведь и есть мое личное оружие, Танюша, я был бы вдвое слабее, если бы не ты. Если бы не мысль о тебе, о том, что ты ждешь где-то впереди – все время впереди, все время где-то там, за линией огня. Когда брали Волоколамск, ты была в Волоколамске, а сейчас ты опять впереди – в Гжатске, в Вязьме, в Смоленске...
– Девкам в оккупации беда, – сказал кто-то. – Голодно, и на работы гоняют, и еще всякий небось сохальничать норовит...
– Чего девкам... Девка – человек вольный. Вот бабы с детишками, те действительно мучаются. Самой-то поголодать – это еще не голод.
– Бабам сейчас и в тылу не мед... А дальше и вовсе будет тяжело, как всех мужиков позабирают.
– У своих-то ладно, на людях и смерть красна. Те вот, что под немцем остались, тем не в пример тяжельше. А здесь как они теперь будут жить, ума не приложу... Немец все попалил, ни кола ни двора...
– Построят!
– «Построят»... Кто строить-то будет? Бабы да детишки только и пооставались.
– Никого, гад, не щадит. Ни баб, ни девчат, слышь. Дежнев, помнишь – деревню брали под Истрой? Девчонку там сняли с виселицы, помнишь, с газеты еще приезжал один – все расспрашивал?
– Помню, – не сразу отозвался Сергей.
Как раз этого он предпочел бы не помнить, но такие вещи не забываются. Это было всего две недели назад. Виселицу они увидели издалека. Чернобылов еще сказал: «Пойду гляну, чего там народ собрался». Потом вернулся туча тучей. «Сходи, – говорит, – и ты, чтобы на всю жизнь запомнил...»
Пожалуй, из всего, что пришлось повидать Сергею за пять месяцев фронта, самое страшное было именно там. До этого он видел людей и сгоревших, и утонувших, и растерзанных осколками. Но все это воспринималось как-то иначе. Может быть, потому, что до тех пор он видел убитых на фронте, все это были солдаты, мужчины, и каждый из них погиб, в общем-то, случайно. Осколок, который разворотил голову соседу, мог ударить на полметра левее, вот и все. Смерть на фронте всегда в какой-то степени случайна, и, может быть, поэтому с мыслью о ней легче примиряешься. На фронте ведь всякий становится немного фаталистом. Но в тот пасмурный день в маленькой лесной деревеньке перед ним предстало нечто более страшное: не слепая жестокость современной механизированной войны, а сознательная жестокость человека. Впервые в жизни он видел перед собой ее жертву. Человек погиб не от пули, не от огня, не от осколка, – человека замучили, и сделали это другие люди.
Это было чудовищно само по себе. Еще страшнее было то, что замучена была девушка, почти ребенок – лет семнадцати-восемнадцати, Таниного возраста.
Кто-то подлил в его кружку, брякнув своею: «Давай, Серега, шоб дома не журылись!» Маслюк, днепропетровец, почти земляк. Здесь-то украинского акцента почти не услышишь. А услышишь – приятно становится, будто весточку получил из родных мест. Он кивнул Маслюку, подняв кружку, отпил и потянулся чем-нибудь закусить, – никак не привыкнуть к этому трофейному пойлу.
О той девушке никто ничего не знал. Разведчица, и все. Ни фамилии, ни адреса. Он на секунду прикрыл глаза (не нужно было пить этот ром) и снова увидел врезавшуюся в шею веревку и белое костяное лицо, склоненное к плечу, будто она к чему-то прислушивается. На ней были солдатские брюки и изорванная на груди рубашка. За месяц до этого, под Ельней, на его глазах человека раздавил танк, но здесь было страшнее. Никогда еще он не видел ничего более страшного, чем это девичье тело на снегу...
А утром они пошли дальше. Наступление продолжалось буднично и неторопливо; когда-то Сергей представлял себе, что все это будет выглядеть совсем иначе. Он понимал, что участвует в великой битве под Москвой, и на первых порах его немного удивляло и даже обижало несоответствие огромного исторического значения того, что происходило в эти мглистые декабрьские дни на поросших реденьким лесом холмах Подмосковья, с тем, как все это выглядело.
