— Проведите.
— Но, видите ли…
— Я сказал: проведите.
— Мне приказано ни в коем случае не тревожить…
— Кого не тревожить? Лукину?
— Начальника тюрьмы майора Тосузи.
— Вот оно что! Я-то думаю, чего это вы так занервничали. Майор лично допрашивает террористку?
Лейтенант оглянулся на едва видневшуюся в конце коридора дверь, словно побаивался, что майор услышит его ответ и тотчас же накажет.
— Лично.
— Любопытно было бы взглянуть, как это у него получается.
— Нужно ли? Господина майора это оскорбит. А у него большие связи. И в этом городе, и в штабе армии.
— Вы лишь раззадорили меня.
Небрежным жестом отстранив лейтенанта, Имоти ринулся к камере. Препятствовать ему дежурный не посмел, предпочитая остаться вне этой схватки.
Дверь оказалась незапертой. Майор слишком понадеялся на личную охрану в лице дежурного лейтенанта. Остальных двоих охранников он попросту убрал из коридора, чтобы не суетились.
Заскочив в камеру, Имоти схватил тщедушного майора за загривок, стащил с молча сопротивлявшейся русской и отшвырнул к двери.
— Вам не кажется, майор, что эта женщина изначально предназначена не для вас? — почти прошипел он, едва сдерживая желание вышвырнуть начальника следственной тюрьмы за дверь, прямо вот так, со спущенными штанами, с которыми перепуганный разозленный майор никак не мог совладать. — Вам бы уже пора смириться с тем, что в этом мире случаются женщины, которые не могут и не должны опускаться до связи с вами.
— Но я прошу вас объясниться, господин подполковник! — забрызгал слюной майор, осознав наконец, что перед ним не такой уж большой чин, чтобы он мог вести себя подобным образом с самим начальником тюрьмы.
— Я ведь предупреждал вас, что все, что эта женщина знала, она уже сообщила следователю. А все, что ей надлежало получить, — давно получила. И чтобы больше никто к ней не прикасался.
Майор испепелил Имоти мстительным взглядом, однако дальше пререкаться не стал. Что-то наконец подсказало ему, что о влиянии этого человека в штабе армии нельзя судить только по его чину.
— Господи, неужели весь этот тюрем-бордель закончился? — приподнялась со своих устланных циновкой нар Лукина, когда Тосузи наконец укротил свои штаны и вышел. Вначале она решила было, что подполковник тотчас же воспользуется возможностью самому «допросить» ее, однако то, что здесь только что произошло, позволяло ей предположить: что-то там у японцев не сработало.
— Вы правы: он прекратился, — подтвердил подполковник. — Помолитесь!
— Меня отпустят?
— Наоборот, расстреляют. Завтра на рассвете.
Лукина то ли простонала, то ли негромко вскрикнула и, поджав ноги, отползла по нарам к стенке, словно стремилась пройти сквозь нее, раствориться в камне.
— Расстреляют? Что вы такое говорите? Вы уверены?! То есть я хотела сказать, без суда?
— Какой еще суд? — нахмурил густые косматые брови Имоти. — Разве, стреляя в генерала Семенова, вы исходили из решения суда?
— Но это атаман Семенов. Его давно осудил весь советский народ, сама история.
— Очень убедительная ссылка, — признал Имоти. Выглянув из камеры, он увидел, что майор все еще стоит в коридоре и о чем-то вполголоса совещается с дежурным. — Господин Тосузи, прикажите принести арестованной какой-нибудь халат. Последние допросы мы проведем в присутствии высокого гостя из Токио.
Майору не нужно было объяснять, о ком идет речь, он знал, что в эти дни в Тайларе полуинкогнито находится генерал Судзуки.
И все же потребовал письменного распоряжения о выводе террористки за пределы тюрьмы. Однако Имоти оказался готовым к этому. Извлек из кармана штабной бланк с небрежно начертанными на нем иероглифами и, прежде чем начальник тюрьмы успел прочесть их, гаркнул:
— Я приказал принести заключенной халат, господин майор! Поэтому советую поторопиться!
Пока майор занимался поисками более-менее приличного халата, Имоти вернулся в камеру и был удивлен тем, что Лукина выглядела довольно спокойной, словно сообщение о предстоящей казни вообще не произвело на нее никакого впечатления.
— Вы мужественная женщина, — не удержался он.
Террористка иронично ухмыльнулась и, немного помолчав, вполголоса процедила:
— Таких женщин не расстреливают, господин подполковник. Таких женщин ни в одной контрразведке мира не расстреливают.
— Мне импонирует ваша уверенность. Но хотелось бы знать, чем она подкреплена.
— Неужели непонятно?
— Не пытайтесь убедить меня, что только верой в свою неотразимость.
— Такие понятия, как «роль», «легенда», для вас, надеюсь, не новинка? — мрачно процедила Лукина, и подполковник уловил, что ей очень не хотелось упоминать о них. Не хотелось именно потому, что нельзя было выходить из роли, из легенды.
— Мне уже многое в этом мире не в новость, госпожа Лукина. Время от времени сие навевает грустные мысли.
В тот день Гитлера одолевало одно из тех фатальных предчувствий, которые появляются в сознании вершителей судеб человеческих как великое космическое прозрение. Пусть даже несколько запоздалое.
После завтрака, который фюрер предпочел провести в полном одиночестве, он поднялся в большой зал, долго созерцал один из старинных, времен раннего правления династии Габсбургов, гобеленов, на котором изображалась сцена королевской охоты, потом в течение получаса стоял у окна, из которого открывался чудесный вид на едва освещаемую утренним солнцем голубовато-зеленую вершину горы Унтерсберг…
В «Бергхофе» войны не было. Во всяком случае, здесь ничего не свидетельствовало о ней. Не слышно было гула бомбардировщиков, молчало радио, не чадили руины, утренние газеты тоже еще не доставили. Но если бы их и доставили, фюрер не притронулся бы к ним.
Все равно того, что знал он, газеты знать не могли. Поскольку не способны предчувствовать. «ЭТО произойдет сегодня», — упорно твердил ему некий внутренний голос. — Они придут из-за Ла-Манша, и тогда все, что ты так долго и с таким упорством создавал, — разрушится. Армия не выдержит сражения на два огромных фронта — на востоке и на западе. В штабах воцарится хаос и паника, и нет силы, которая остановила бы это разложение. Если на востоке солдаты сражаются против коммунистических варваров, стремящихся поработить всю Европу, то на западе они столкнутся с англичанами. И их трудно будет убедить, что эти варвары вторглись из-за Английского канала, чтобы поработить германский народ.
Еще труднее окажется представлять их недочеловеками и арие-ненавистниками. Англичане станут разрушать твою, уставшую от войны, обескровленную армию не только снарядами. Куда страшнее будет воздействовать их джентльменское отношение к пленным, выдержанное в духе Женевской конвенции. Твои “гансы” и “швабы” сами побегут к ним с поднятыми руками, не дожидаясь окончательного разгрома. Побегут, побегут, — упредил всякое возражение самому себе. Теперь многие побегут. Рим признает только всемогущих цезарей. Рыдающие на руинах представляются ему презренными».
— Адольф, появился фельдмаршал Роммель, — вдруг услышал он у себя за спиной неуверенный, срывающийся голос Евы. Фюрер знал эти ее маленькие бергхофские хитрости. Побаиваясь нарушать его одиночество, некоторые из адъютантов спрашивали
Еву, как она считает, стоит ли докладывать фюреру о том или ином событии. И бывало, что Ева пользовалась этим, чтобы и самой пробиться к своему фюреру через возведенную им стену отчуждения и одиночества. — Что мы скажем ему?
«Что мы скажем ему? — резануло слух Гитлера. — Она продолжает вести себя так, будто мы все еще находимся в постели. И после этого еще смеет упрекать меня, что не желаю вводить ее в высший свет Берлина».
— С какой стати он здесь?
— Кажется, ты вызывал его.
— Я спрашиваю, почему он здесь, а не там, на побережье, которое ему приказано защищать?! — вдруг сорвался фюрер, зная, что его слышит не только Ева. За дверью наверняка стоит личный адъютант Шауб, а возможно, и Борман, всегда исподтишка покровительствовавший Роммелю.
— Это несправедливо, мой фюрер, — ласково упрекнула Ева, переходя в то же время на официальную форму обращения. — Вы сами приказали срочно вызвать его на совещание.
С таким сугубо женским упрямством ему осмеливалась возражать только Ева. И это всегда неприятно поражало Бормана, считавшего, что фюрер может переставать быть фюрером только наедине с ним. Во всех остальных случаях он обязан оставаться недосягаемым. Борман, как никто другой, упорно и целенаправленно лепил из него образ вождя-гения, зная, что чем величественнее фигура повелителя, тем надежнее будет чувствовать себя у ее подножия он сам.
— Это верно, вызывал, — нелогичность признания ничуть не смутила Гитлера. В общении с Евой он мог позволить себе такое. Иное дело, что сама связь с этой женщиной в последнее время казалась ему крайне нелогичной. С их отношениями нужно было что-то решать. Идея возводить бывшую ассистентку своего личного фотографа в ранг жены казалась ему абсурдной, а мысль о разрыве с женщиной, которую, несмотря ни на что, любил, по-прежнему оставалась невыносимой. — Я вызывал его, но все же он обязан быть там, на французском побережье.
