Увидев меня, он сразу же направился ко мне. Он напомнил мне о рисунках, датированных Первой мировой войной и озаглавленных «Контрасты Вердена» или «Как действительно выглядели солдаты на фронте в 1918 г.». Он остановился прямо передо мной, не говоря ни слова, с пустыми глазами и рукой на перевязи. Чего он хотел? Он смотрел на меня сверху вниз глазами, похожими на буравчики. Его люди попадали там, где стояли, и занялись своими повязками. Почти все они были ранены. Сам унтер-офицер напоминал призрака: мундир разорван в клочья, запятнанный грязью с головы до пят, глубоко запавшие глаза, впалые щеки, серое, небритое несколько дней лицо и фуражка на затылке. Он продолжал смотреть на меня, не говоря ни слова. Я молча встал и оперся на свою палку.
Внезапно он развернулся, бросил на меня испепеляющий взгляд и плюнул на землю мне под ноги.
Я подбежал и схватил его за плечо:
– Что это значит?
Его глаза расширились.
– Вы спрашиваете меня! – Его голос был хриплым, и слова вырывались толчками. – Вы действительно думаете, что если вы лейтенант, то имеете право спрашивать меня? Вы лишь гнусный наземный чиновник. Что, черт возьми, вы делаете здесь? Коллекционируете свои впечатления, я предполагаю? Где ваш самолет? Почему вы не в воздухе, обеспечивая нам прикрытие? Посмотрите хорошенько. То, что вы видите, это все, что осталось от батальона. Я командую ими, так что стойте смирно, как делали бы это, говоря со своими начальниками. Посмотрите хорошенько. «Тандерболты» повсюду. «Тандерболты»… Это все, что есть над Априлией, и ковровые бомбардировки бомбами всех размеров. Чего вы ждете? Берите свой самолет и заработайте Железный крест, которого вы не имеете. Стоите тут в начищенных летных ботинках и в галстуке как ни в чем не бывало. У вас тут нет никаких прав. Люфтваффе не существует над плацдармом Неттуно. Мы видим наверху только круги и белые звезды. И вы возражаете, что я плюнул на ваши ботинки. Меня тошнит от вас. Подвиньтесь, парни, иначе наш прекрасный джентльмен может поймать несколько блох.
Я побелел словно лист бумаги и не мог произнести ни слова. Унтер-офицер пошел по дороге, сопровождаемый своей печальной компанией. Я мог слышать позвякивание их котелков до тех пор, пока они не исчезли за поворотом.
Я с удивлением услышал собственное бормотание: «Я ничего не могу поделать с этим. Я не отвечаю за это».
Едва я вернулся на свой пост, как Шубер вручил мне телефонную трубку:
– Оберст, герр лейтенант.
– Лейтенант Хенн слушает.
– Я отправляюсь к вам. Я хочу лично взглянуть на все.
– Очень хорошо, герр оберст. – Я положил трубку.
Когда мой вышестоящий офицер прибыл, я сказал ему:
– Я прошу разрешения вернуться в свою группу. Моя нога зажила, и я думаю, что теперь могу пилотировать самолет.
– Не спешите, мой мальчик. У меня нет никого, чтобы заменить вас.
– Я не думаю, что это представляет большую трудность.
– Почему вы хотите так быстро покинуть нас?
– Я больше не хочу, чтобы люди плевали в меня, когда я прохожу мимо.
– Что вы имеете в виду? Кто посмел это сделать? О чем вы говорите?
Я рассказал ему о том, что случилось.
– Вы записали личный номер этого человека?
– Нет, герр оберст.
– Почему?
– Потому что он совершенно прав.
Он удивленно посмотрел на меня и покачал головой. Я видел, как он потер подбородок.
– Так что, вы хотите летать?
– Естественно.
– И на чем?
– Как обычно, на «Мессершмитте-109».
– В данный момент это невозможно. Все аэродромы затоплены. Немногие самолеты, которые остались у нас, застревают в грязи прежде, чем могут добраться до взлетно-посадочной полосы. – Он понизил голос и через секунду продолжил: – Мы перешли в наступление в надежде, что они также не смогут взлететь. Сражение должно было, по существу, быть только наземным. Мы все еще могли надеяться достичь успеха… по крайней мере несколько дней назад. Именно поэтому операция «Klimmel» была начата. Даже если танки застряли в грязи, мы имели достаточно резервов, которые могли быть подтянуты к линии фронта. Кроме того, они были вне дальности огня американских пушек. Вы лично убедились. Склады были полными. В течение всего утра все шло согласно плану…
– А затем появились бомбардировщики.
– Да, мощные бомбежки, которых мы не ждали. Дождь также шел и в Фодже. По теории взлетно-посадочные полосы там должны были быть непригодными для эксплуатации. Враг использовал трюк, о котором мы никогда не подозревали. Теперь мы знаем, с чем должны считаться. Он позволил им спасти свой плацдарм. Союзники уложили на взлетно-посадочные полосы своих аэродромов стальные секции, – только подумайте, Хенн, – перфорированные панели, соединенные между собой шарнирами! По этому же принципу они построили взлетно-посадочные полосы на болотистом грунте. Ни одну взлетно-посадочную полосу, а дюжины. Точно в полдень, как обычно, «Крепости» обрушились на наши резервы, в то время как на наших собственных аэродромах мы были не способны даже к рулежке. Поверьте, Хенн, мы не знали об этом трюке. Мы только что узнали о нем от сбитых экипажей. Именно поэтому мы находимся в затруднительном положении. На длинной дистанции враг бьет нас, а мы всегда отстаем. В каком бы направлении мы ни поворачивали, там всегда есть препятствие.
– Германия испытывает затруднения.
– Боюсь, что это так. Только все должно идти своим чередом, а? Пойдемте со мной, Хенн. Сегодня я нахожусь в шоковом состоянии. Теперь, когда я услышал вашу точку зрения, я не хочу больше видеть то, что происходит здесь. Мы отправимся в штабную столовую в Риме.
Я с улыбкой двинулся за ним. Вечер не мог быть более «шикарным». Я был окружен генералами и штабными офицерами, которые дискутировали и вели беседы. Их аргументы были строго логичными и очень убедительными. Главная тема разговора: наша неудача в Априлии.
Как младший офицер, я умирал от скуки. Время от времени я вставлял замечания: «Конечно, герр оберст. Естественно, герр майор. Я так не думаю, герр гауптман».
Наконец ко мне подошел один из офицеров и спросил:
– Вы новый офицер наземного наведения, не так ли?
– Да.
– И как вам эта работа?
– Я предпочитаю кабину моего «Мессершмитта» блиндажу своего наблюдательного пункта.
– Я весьма охотно верю в это. Летать гораздо легче. Хотя не берите это в голову. Вы узнали, как идут дела внизу, в то время как вы там наверху играете в героев. Вопрос в том, будет ли это продолжаться, мой мальчик. Честь и слава пехоте. Она главная опора вооруженных сил. Вы видели это сами. Хорошо, так держать. Так держать.
Оберст-лейтенант ушел весьма довольный. Он принадлежал к «главной опоре вооруженных сил» и имел много общего с унтер-офицером, которого я видел покидающим линию фронта.
Часом позже я покинул столовую со своим оберстом. В дверях он спросил меня:
– Вы получили удовольствие, Хенн?
– Я хотел бы вернуться в свою группу и летать.
– Я вполне понимаю вас. Подождите несколько дней, пока я не найду кого-нибудь вам на замену.
– Спасибо, герр оберст.
Когда я присоединился к своей группе, то обнаружил, что там все было вверх дном.
– Мы готовимся к переброске, – сказал Зиги, – но не знаем куда.
– В любом случае фактически в Европе нет такого угла, над которым бы я не летал, так что это заботит меня меньше всего.
Мы упаковали свои чемоданы и ждали. Однажды вечером я включил радиоприемник, чтобы послушать новости. В них была все та же избитая, хорошо маскировавшая ситуацию формулировка: «Гражданское население понесло некоторые потери…»
Я, должно быть, был очень бледен, когда сидел около приемника.
– Прошлой ночью досталось именно моему городу, Зиги.
– Что ты собираешься делать?
– Попробую позвонить туда.
– Ты же знаешь, что это не имеет смысла.
– Я все равно попытаюсь.
Из столовой я пошел в телефонную будку, надеясь, по крайней мере, дозвониться до ближайшего к Аугсбургу аэродрома. Сначала я связался с оберстом из Рока-ди-Папа и попросил разрешения воспользоваться штабной линией связи Рим – Мюнхен. Я получил согласие. Из Мюнхена я смог соединиться с аэродромом в Аугсбурге. Оператор ответила, и я назвал ей номер своей группы. Девушка согласилась сообщить мне некоторую информацию.
– Со вчерашней ночи город до сих пор в пожарах. Ходить по нему нельзя, поскольку все улицы перегорожены. Только пожарным и гражданской обороне разрешается пересекать ограждения.
– Все так плохо?
– Здесь, в десяти километрах, мы чувствуем запах гари.
– Какие кварталы пострадали больше всего?
– Центр и восточные предместья. Где вы живете?
– Рядом с собором.
– Боже мой!
Это восклицание, произнесенное полушепотом, вероятно, предназначалось для ее коллег, но я, в Тускании, услышал его.
– Что происходит там вокруг?
Тишина.
– Пожалуйста, скажите мне.
